Вот так я пытался подзадорить себя, но тщетно, потому что очарование всего этого предприятия давно выветрилось, я перестал ломать голову над загадкой смертоносного заговора. И сейчас думал только о том, не принять ли вторую таблетку плимазина, поскольку из носа все еще текло. Не все ли равно, где этот «крайслер». Радиус действия передатчика — сто миль. А у моей бабушки на чердаке были штанишки цвета этой вот «ланчии».
В шесть двадцать я нажал на газ. Какое-то время мчался за «фольксвагеном», у которого сзади были нарисованы большие бараньи глаза, смотревшие на меня с ласковым укором. Автомобиль — гипертрофированный отпечаток личности владельца. Потом пристроился за земляком из Аризоны с наклейкой «Have a nice day» на бампере. Вокруг меня на крышах машин громоздились моторные лодки, водные лыжи, удочки, доски для плавания, тюки с палатками малинового и апельсинового цветов. Европа из кожи лезла вон, чтобы дорваться до этого «а nice day». Шесть двадцать пять. Я поднял, как делал уже сотни раз, правую, потом левую руку, взглянул на распрямленные пальцы. Никакой дрожи. А ведь дрожь пальцев — первый предвестник. Но есть ли основания утверждать это с полной уверенностью? Ведь никто ничего толком не знает. А может, задержать на минутку дыхание, вот Рэнди перепугается… Что за идиотская мысль!
Виадук. Воздух зашелестел вдоль шеренги бетонных столбиков. Я покосился вбок, как бы украдкой оглядывая пейзаж. Зеленое пространство до самого горизонта, замкнутого горами, показалось мне чудесным. С левой полосы меня согнал «феррари», плоский, будто клоп. Я опять зачихал очередями, похожими на поток нецензурной брани. На ветровом стекле точками чернели останки мух, брюки липли к ногам, блики от «дворников» резали глаза. Я вытер нос, пачка бумажных платков упала между сиденьями и зашелестела на сквозняке. Кто опишет неживую природу на орбите? Когда думаешь, что все уже привязал, намагнитил, приклеил лентой, начинается истинное светопреставление — роятся шариковые ручки и очки, свободные концы кабелей извиваются, будто ящерицы, а хуже всего — крошки. Охота с пылесосом за кексами… А перхоть?! Почему-то замалчивают закулисную сторону космических шагов человечества. Только дети прежде всего спрашивают, как пикают на Луне…
Горы были все выше — бурые, спокойные, массивные и такие родные. Одна из достопримечательностей Земли. Дорога меняла направление, солнце квадратами ползло внутрь машины, и это тоже напоминало безмолвие, величественное коловращение света в кабине корабля. День посреди ночи, одно и другое вперемежку, как перед сотворением мира, и летаешь наяву, как во сне, а тело потрясено тем, что все именно так, как быть не может. Я слушал лекции о локомоционной болезни, но все оказалось иначе. Это была не обычная тошнота, а паника кишок и селезенки, внутренности, обычно неощутимые, негодовали и выражали бурный протест. Я искренне сочувствовал их недоумению. В то время как мы наслаждались космосом, нашим телам от него было невмоготу. С первой же минуты он им опостылел. Мы тащили их в космос, а они сопротивлялись. Конечно, тренировка делала свое. Даже медведя можно научить ездить на велосипеде, но разве медведь для этого создан? Его езда — курам на смех. Мы не сдавались, и унимался прилив крови к голове, приходили в норму кишки, но это было лишь отсрочкой в сведении счетов — ведь в конце концов приходилось возвращаться. Земля встречала нас убийственным прессом, распрямить колени, спину — это был подвиг, голова болталась из стороны в сторону, как свинцовый шар. Я знал, что так будет, видел атлетических мужчин, стесняющихся того, что они не в силах сделать и шага, сам укладывал их в ванну, вода временно освобождала тела от тяжести, но черт знает почему верил, что со мной такого не будет. Тот бородатый психолог говорил, что каждый так думает. А потом, когда снова привыкаешь к тяготению, орбитальная невесомость возвращается в снах, как ностальгия. Мы не годимся для космоса, но именно потому не отказываемся от него.