Он пошел в Малый Власьевский переулок, где жил последние годы и умер отец, успевший после смерти матери продать дом, купить другой и переехать со временем в третий. Эти три дома, деревянные, оштукатуренные, покрашенные, с колоннами, под ярко-зелеными крышами, мало чем отличались друг от друга, как и все особняки аристократической Старой Конюшенной — московского Сен-Жерменского предместья. Шагая по тихим и чистым улочкам, Кропоткин замечал некоторые перемены в этом дворянском квартале: кое-какие дома перестроены с показным купеческим шиком, от других веет запустением, в переулках не видно гувернеров, гуляющих с детьми. Значит, помещики прокучивают выкупные свидетельства, закладывают в земельном банке имения и откочевывают в провинциальные города или в свои сельские усадьбы, не в состоянии жить на широкую ногу в гулливой столице. Реформа снимает с мест как дворян, так и мужиков.
Вот и зданьице отца, а напротив — дом сестры, маленький, серенький, такой жалкий среди крашеных многооконных фасадов с колоннами. У кого остановиться? У мачехи или у сестры? Конечно, у Лены, хотя ее и нет дома.
Во дворе его встретил дряхлый седой Макар, бывший поддворецкий и оркестровый настройщик отца, отпущенный мачехой на волю и приютившийся в старости у Лены. Он не сразу узнал гостя, а всмотревшись и узнав, заплакал, потянулся поцеловать руку, но Кропоткин обнял его.
— Здравствуй, дорогой старик.
— Здравствуйте, Петруша. Милости просим, пройдемте… Только принять-то вас, солнышко, некому. Елена Алексеевна с семейством и прислугой на даче, я один здесь.
В доме, таком маленьком снаружи, было довольно просторно — большая прихожая, гостиная, столовая и еще три комнаты.
Старик засуетился, кинулся в кухню, но Кропоткин взял его за руку и усадил в кресло.
— Да ведь надо угостить вас, Петруша, — сказал Макар. — Чем бог послал. Хоть чаем.
— Чай я сам приготовлю. Рассказывай, как тут живете-можете.
И старик начал рассказывать.
Целый час говорил он о «добрейшей Елене Алексеевне» и ее «ласковых детках», ни слова не сказав о себе (кому нужна, мол, моя-то жизнь).
— А как поживают Елизавета Марковна и Поля? — спросил Кропоткин о своей мачехе и сводной сестре.
— Живут не тужат. Сама-то постарела, сидит теперь больше дома. Дочка порхает. Не вашей она породы, ветер в голове. Шибко хлопочет, чтоб выйти замуж за генерала. Непременно за генерала. Может, и соблазнит какого. Юла. При батюшке-то вашем вела себя тихо, смирно. У того все ходили по струнке. Серьезный был человек, царство ему небесное… — У старика опять выступили слезы. — Простите меня, Петруша, — сказал он, мигая.