— Но ведь этого же не должно быть! Это — ошибка! Мы-то знаем, что этот человек невинен. Вам нужна шея для вашей веревки? Ну, так возьмите мою шею. Разве она хуже? Мне все равно, а этот человек не хочет умирать. Что? Вы одинаково не имеете права убивать ни виновного, ни невинного, но если у вас чешутся руки… Что?
— Да не тяните же! — выкрикнул начальник и взглянул искоса на свое оплеванное плечо. — Ведь уже рассвело совсем! Будете еще тут речи выслушивать.
Его жирные, добродушные щеки тряслись от злобы и отвращения и встопорщенные усы шевелились.
Старший с каким-то другим надзирателем неловко, боком, протиснулись в камеру из-за спины помощника и схватили Зенкевича быстро и осторожно, словно хватали что-то горячее. И сейчас же выпустили, потому что заключенный увернулся с непостижимой ловкостью.
Его бессмысленные, остановившиеся глаза вдруг вспыхнули огоньками.
— Вы не смеете! Я буду жаловаться. Я министру пошлю срочную телеграмму, и он отменит. Я знаю, что вы нарочно скрывали мои прошения! Убирайтесь вон.
Но надзиратели опять взяли его под руки, крепко и надежно, а из коридора угрожающе склонялись тонкие стальные жала. И недолгая вспышка погасла, все тело дрябло повисло, и замутившиеся глаза остановились. Старший ловко вытолкнул его в коридор, и Буриков так же ловко захлопнул дверь камеры.
Шаги быстро загремели по коридору, по лестнице, все удалялись и затихли.
Абрам из всей силы налег плечом на захлопнувшуюся дверь, так что мускулы сразу одеревенели от напряжения. И, повернув лицо к оставшемуся товарищу, прохрипел:
— Да помогите же… Надо догнать их… Ведь нельзя же так…
— А ты не скандаль, жиденок! — внушительно посоветовал, заглядывая в форточку, Буриков. — Небось, шкодить — нашкодили, а расплачиваться неохота?
В шестом номере старик молился, клал земные поклоны, колотясь лбом об пол. Никто теперь не мешал ему. Высокий лежал, закутав себе голову бушлатом, чтобы ничего не слышать и не видеть, а Крупицын караулил у форточки. Он был теперь задорен и почти весел, то и дело перекликался с камерой напротив. Но телеграфист отзывался неохотно, а скоро замолк совсем.
Неслышно, как большая кошка, ходил по коридору надзиратель.
Высокий под бушлатом дрожал. Подогнутые колени дробно стучали об доски нар, и все тело временами сводила судорога.
— Не горюй, безработный! — сказал ему Крупицын. — Сегодня, пожалуй, не придут больше. Очень уж долго возятся с каждым, — и поздно стало. Остатнюю порцию до завтра отложат. И даже гробы, если лишние привезли — ничего: до завтра в чихаузе постоят.