На Новый год мне сняли гипс, но на ногу наступать как следует ещё было нельзя. И папа увёз нас в Финляндию на неделю. Мы там жили в маленьком домике на берегу озера. И вокруг – никого. Мама с Лёвкой ходили на лыжах (Лёвка неожиданно круто научился на лыжах, сразу поехал). А папа сидел дома и работал. А я тоже сидел и смотрел в окно, на это огромное озеро заледеневшее. И впервые в жизни мне никуда больше не хотелось – так бы сидел и сидел.
Ну, и труба, конечно. Труба – это вещь. Они втроём уходили, а я занимался. А то когда они дома – невыносимо, говорят. Надо потише научиться. А тихо на ней трудно как раз. Если сильно – то сразу какой-никакой, но звук. А подуешь тихо – не берётся, сплошное шипение.
Но вообще мне нравилось и без трубы. Такая совсем-совсем тишина. Сидишь, слушаешь её. Я, кажется, начал понимать, чему хотела научить меня Шолпан.
* * *
Он читает и смеётся. Что это?
Мой блокнот.
Мне хочется его ударить.
– Это что, твои стихи? – спрашивает он.
– Что ты смеёшься? – спрашиваю я в ответ. Очень тихо спрашиваю. Он меня знает тринадцать лет. Должен понимать, что это моя ярость. И нельзя шутить с этим.
– Ну вот это – хаски в консерватории… Извини, ты это всерьёз, что ли?
Я молчу.
– Я и не знал, что ты пишешь стихи, – говорит он примирительно.
– Я не пишу стихов, – отвечаю я. – Я стихов не люблю и не понимаю.
– А… это тогда что?
– Я не знаю, – и это совершенно честно. Я правда не знаю.
– Но это же твоё?
– Да, – отвечаю я. Потом забираю у него блокнот. Он держит крепко, но я прямо выдираю из рук, и он сдаётся. Я прав. Это моё.
– Извини, – вдруг говорит он виновато.
И вдруг, в эту секунду, я перестаю чувствовать злость.
– Я никогда не писал стихов, – говорит он вдруг очень серьёзно, – не умел. А хотел. И вдруг ты… Завидую даже. Извини, я не знал, что это тайна.
– Это не тайна, – говорю я.
И зачем-то добавляю почти шёпотом:
– И это не стихи.
Минус двадцать.
– Ты с ума сошёл! – говорит мама. – Нашёл время! Заморозишь детей!
Это она не мне говорит, а папе. А он отвечает:
– Минус двадцать – это ерунда. Оправдание.
Я же говорю, он полярник. Полярник-любитель. Тащит нас гулять. То есть Лёвка сам пойдёт, а меня реально придётся тащить ведь. Но он решил. Спорить бесполезно.
Я, кстати, рад. Три дня дома – невыносимо.
Заварил чай в термосе. Крепкий, с сахаром. Ногу мне одеялом замотали, обувь пока нельзя надеть.
– Подождите, я с вами, – говорит мама и, вздыхая, натягивает лыжные штаны.
Мы спускаемся в лифте, и папа на плече несёт меня вниз по ступенькам, чтобы быстрее. И вдруг мы видим их – дворников.