Возле красного окна горела длинная лучина, вставленная в щель стены так, что угольки с обгоревшего конца ее падали на стол. Мать взяла лучину в руку, чтобы посветить Хуоти.
Письмо было написано по-русски.
«…Я не знаю вас, но хорошо знал вашего сына Ивана Павловича и считаю своим долгом сообщить… — читал Хуоти, уже чувствуя, что случилось что-то страшное… — Вашего сына больше нет…»
Лучина выпала из рук Доариэ.
— Сыночек мой! — истошно вскрикнула она и бессильно опустилась на лавку.
Хуоти поспешно подобрал лучину с пола, воткнул ее в щель.
Доариэ, бледная как полотно, вся дрожала, шевелила губами, что-то силясь сказать. Хуоти утешал ее, как умел, потом дочитал письмо:
«…Он погиб 14 числа февраля месяца 1915 года под Вильно… Снаряд попал…»
Письмо было подписано:
«Боевой товарищ вашего сына солдат С. Голыванов».
— Голыванов, — повторил про себя Хуоти, словно стараясь запомнить эту фамилию.
Мать судорожно притянула его к себе и, бормоча что-то невнятное, стала гладить его волосы, щеки…
Ласточки, как всегда, вернулись весной в родные края и с беззаботным щебетом носились над деревней. Две пары их устроили свои гнезда под обветшалой стрехой избы Пульки-Поавилы.
Не замечая веселого чириканья птиц, Доариэ водила запряженного в соху мерина, который за зиму очень ослабел. Хуоти шел за сохой.
— Куда, куда ты? — сердито крикнул он, когда конь сошел с борозды.
Мать вздрогнула и молча вернула на борозду коня, которого она сама, задумавшись, повела в сторону. Исчезла та бодрость, что была у Доариэ раньше. В последнее время она стала молчаливой и такой забывчивой — посуда то и дело валится у нее из рук, а то возьмет и оставит гореть лучину, воткнутую в щель стены, а сама убежит куда-нибудь и займется другим делом. А временами начинает рассуждать о приближении конца света.
Через каждые полгода на стене мирской избы появлялись все новые приказы уездного военачальника, и каждый раз из Пирттиярви забирали на войну все новых мужиков и отправляли их, и молодых и пожилых, в путь-дорожку дальнюю, в неведомые края, откуда еще ни один не вернулся даже калекой увечным. А здесь, дома, поля позарастали камнями да сорной травой. Соха то и дело налетает на камни. Каждый раз, когда соха, ударившись о камень, выскакивала из земли, больно встряхивая худые плечи Хуоти, он проклинал про себя эту каменистую землю: «Когда же на ней будет хлеб расти?»
Доариэ опять погрузилась в свои размышления. Из задумчивости ее вывел испуганный крик Микки:
— Бабушка хрипит…
— Прибери, господи, призови к себе… — сказала мать, мысленно перекрестясь.