В качестве первого немецкого знаменосца натурализма выступил Михаэль Георг Конрад, критик и беллетрист, основавший журнал «Гезельшафт», боевой орган немецких натуралистов, в котором печатались также молодые писатели других новейших литературных течений. Почитатель Ибсена и Золя (с которым он встречался в Париже), Конрад энергично содействовал молодой славе Гауптмана, чья драма «Ткачи» и поныне считается высшим достижением немецкого натурализма. В журнале «Гезельшафт» были напечатаны и ранние рассказы Томаса Манна, что дало основание тогдашним критикам и его сопричислить к натуралистам.
Впрочем, кого только не относили тогда к натурализму! Даже — Ницше. Так отчасти расценивал Ницше и популярнейший датский критик Георг Врандес, первый, кто «представил Европе и немцам» этого философа «неумолимо жестокой жизни».
Такое парадоксальное сближение натурализма и ницшеанства до некоторой степени оправдано: Ницше, Вагнер и Шопенгауэр были бесспорно крупнейшими представителями иррационализма, к которому в ту пору стали склоняться бывшие соратники Золя, изверившись в силе науки и разума. Вспомним в этой связи хотя бы увлечение Шопенгауэром «позднего» Мопассана; да и Михаэль Георг Конрад выступил в 1895 году с утопическим романом из жизни будущего — «В багровом мраке», густо приправленным ницшеанскими идеями.
Еще в большей мере тяготели к названным «властителям умов» новейшие «литературные школы», противопоставившие себя натурализму и уже успевшие выдвинуть в странах немецкого языка — Австрии и собственно Германии — такие весомые имена, как Райнер Мариа Рильке, Гуго фон Гофмансталь и Стефан Георге.
Для Томаса Манна одинаково характерны и повышенная его восприимчивость к всевозможным «веяньям времени», и его строптивое несогласие отождествлять себя с каким-либо из возобладавших литературных и философских течений. «Мысленно возвращаясь к прошлому, — так говорил Томас Манн в своей речи «Мое время» (1950), — могу сказать, что я никогда не гнался за модой, никогда не носил шутовского наряда факельщика du fin de siècle, никогда не задавался тщеславной целью стоять, в литературном смысле, à la têete (во главе) самоновейших запросов дня, никогда не примыкал к какой-либо школе или группе, захватившей нежданное первенство, — ни к натуралистам, ни к неоромантикам, неоклассикам, символистам, экспрессионистам или как они там еще назывались».
Вместе с тем Томас Манн учился у всех, у кого было чему учиться. У него, как у Людовика XIV, имелась своя «chambre de réunion» («присоединительная палата»), на которую «королем-солнцем» была возложена деликатная задача юридически обосновывать «права французской короны» на обладание чужими, соседними территориями. Таким «правом на присоединение» Томас Манн пользовался достаточно широко и почти всегда невозбранно.