За столом вовсе от тех слов замерли, и на толстого, что опять было рот раскрыл, цыкнули, чтоб молчал.
— А… А чего ж брать те деньги никто не станет? — спросил один.
— А некому потому что будет, — мужичонка шмыгнул носом, погладил свою мочалку. — Некому… Никого не оставим. А то дыму много, а пылу мало.
— Ну, нет, — толстый отодвинул миску, встал, вылез из-за стола, пнул лавку. Пнуть-то пнул, да только ногу зашиб: лавка, как и стол, вкопана была. Покривился. Пошел, про себя бормоча:
— И из монастыря стражу, приставов не грех позвать на то воровство.
Молодуха с рыбой в мисках ему от печки навстречу попалась, увернулась, ойкнула. Чуть было он на нее не наступил.
— Чего, чего, чего? — загаркали вдруг громко от избы. И виден стал хозяин проезжего двора, человек высокий, с ухватистыми руками, в распахнутом добром кафтане, и сапогах со скрипом, — мужик, всем известно, злой и с норовом.
— Чего, говорю? Чего монастырских кричать, бесить? Мы и сами ворам руки-ноги… Который?
— Да вон, — повернулся толстый, со злобой ткнул пальцем, — вон тот тощий, и нос, как пила. Вор!
— Федька! — крикнул, обернувшись, хозяин. — А ну!..
За столом загомонили.
Худой мужик, на которого указали, прянул из-за стола, попятился.
— Ну, што, ну што надо-та, — запинаясь, проговорил он. — Какой я вор, когда мы люди подневольные, помещика Стремоухова.
— Какой? — опять крепко гаркнул хозяин. — А вот узнаешь, какой, когда в монастыре на цепь посадят. И помещика твоего потянут, знай, кого держишь, кого пускаешь. — Повернулся, опять позвал — Федька, черт!
Из-за избы донеслись возня, шарканье.
От стола вдруг, от края, поднялся человек, быстро подошел, стал сбоку хозяина. Тот повернул голову, глянул. И все тоже повернулись.
Увидели: статен и в плечах широк, волосы, борода умеренные. Глаза глубоко сидят, каковы, — не рассмотреть. Подпоясан туго.
— Ну? — насторожился хозяин. — Чего стал? Чего надо?
— Да что… Да так-то сразу… Да чего зря на цепь-то сажать. Пиво пил, хмель разобрал, как, да что языком колотил, — и сам не помнит. А ты — на цепь. Пустое…
— Не пустое! — зло ввязался опять толстый. — Не пустое!
— Тебе — чего? — тихо вдруг, холодно и оттого зловеще заговорил хозяин, оглядывая заступника. — Ты кто?
— А сам я по себе, — усмехаясь, отвечал человек. — Я, как все — душа божья, голова царская, спина барская — а своего ничего нет.
— Представляешься? Личину ладишь? — с угрозой наседал хозяин. — А ты не представляйся, ты говори, — кто?
— И чудней меня есть, да некому привесть!
— И прибаутки твои, и присловья, тоже все воровские, — подошел ближе толстый, сверля глазами. — Да вы с этим тощим, языкастым не из одного ли гнезда? Это ты с того конца все покрикивал, задирая, да? Уж подобно так, складно лаетесь, псы!