Она повиновалась как ребенок…
Утром в начале десятого, Анна только что уехала, не пожелав выпить ни чая, ни кофе, опять позвонил Хэддл.
— Ну, что, ей удалось?
— Что именно, Джон?
— Выспаться с тобой в одной постели.
— Не ты ли всё скомбинировал, весь этот бардак? ― спросил я. ― Тебе понадобилось провернуть литературный эксперимент?.. Ты ставишь опыты на людях, Джон, помни об этом… На собственной жене! О себе я не говорю. Если ты не ставишь меня ни во грош, виноват я сам…
Хэддл странным образом молчал, словно провоцируя меня на откровение, но, не дождавшись других упреков, пришел к заключению:
— Значит постеснялся. Глупо! Таких женщин, как она… Да ладно, теперь-то что об этом говорить?
— Бог знает, что ты мелешь… Что значит глупо?! ― взорвался я. ― Какого черта, я спрашиваю тебя, вы меня впутываете в ваши эксперименты?
— Ты только не возгорайся, ― нагловато осадил меня Хэддл. ― Ты ведь не в курсе… Беда ведь в чем. В том, что она заводит шашни со всеми моими друзьями, отдается всем без исключения, стоит мне ее с кем-нибудь познакомить… А иногда даже с давними, ни с того ни с сего. Вдруг разглядит в человеке что-то новое, чего раньше не заметила ― и вперед. Ничего не могу поделать. Хоть караул кричи. Но ситуация литературная, ты прав. Вот я и стараюсь смотреть на вещи трезво. Стараюсь соблюдать принцип: что хорошо для нее, то хорошо для меня. Но все-таки…
— Джон, я отказываюсь говорить на эти темы. Я больше ничего не хочу знать! Больше ни слова! За эту ночь я наслушался столько всякого! Пожалуйста, выясняйте всё это без меня…
Я положил трубку. К обеду мы опять созвонились и говорили уже без накала, но до отъезда Хэддлов из Парижа увидеться нам так и не довелось.
Помирившись, они уехали в Нормандию, откуда прислали мне открытку с видом на подпоясанные, как платья, пляжные зонтики. Затем пришла другая открытка, уже из Бостона, изображавшая сцену коллективного чтения французских газет какими-то бутлегерами времен сухого закона, ― юмора я так и не понял, ― в которой оба, и Джон и Анна, в унисон извинялись за случившееся.
По телефону Хэддл объяснял, что его «семейная жизнь», в которой он «погряз по самое горло», с уже первых дней была не такой гладкой, как всем казалось, и что я должен, раз уж оказался «другом семьи», воздерживаться от крайностей, не принимать всё слишком близко к сердцу. Но это было уже позднее…
На следующий день после прогулки, совершенной в обществе Анны, опять вся в слезах, пряча воспаленный нос в мужской носовой платок, Пенни отчитывалась передо мной за историю с подставными мужьями. На этот раз я спрашивал с нее по всем статьям.