Свои откровения Пенни увенчала и вовсе потрясшим меня признанием. Она была еще и «мамой». У нее был маленький сын. Звали малыша Дакки. Отданный на воспитание дедушке с бабушкой ― состоятельные старики души не чаяли во внуке, ― мальчик жил с ними в Вашингтоне. Это, мол, и являлось камнем преткновения в ее раздорах с мужем. Муж хотел жить с ребенком. Пенни отказывалась забирать его в Париж: не хотела мальчика травмировать, ее жизнь была здесь слишком неустроенной, слишком богемной.
— Какой бред ты несешь, ей богу! ― подытожил я ее безрадостное повествование.
— Что тут бредового?.. Да нет, ты просто не веришь мне! ― спохватилась она.
— Не верю.
— По поводу Джона никто, конечно, ничего не знает, ― поспешила Пенни меня успокоить. ― Мой муж, он… Не могу же я всем рассказывать!
— Скажи мне, Пенни, какая роль отводится мне во всей этой каше? ― спросил я. ― Получается, что твои звонки, история с книгами, с этими запрещенными памфлетами… этого, как его? да всё равно, черт возьми!.. тоже следствие несчастной любви? ― опять выходил я из себя. ― Тоже стечение обстоятельств?
— Нет, ты от меня слишком много требуешь, ― всё так же жалобно лепетала она, ломая руки. ― Слишком много…
Я не знал, что думать. Несчастный жребий, выпавший на долю Пенни, пробуждал во мне глубокое сочувствие. Более того, я начинал испытывать к ней что-то новое, замешенное, помимо всего прочего, на чувстве долга, и от этого еще более безысходное. Но ее объяснения, обезоруживающие своей искренностью и непосредственностью, казались далеко не полными, не до конца удовлетворяли моей потребности соотнести услышанное с чувством здравого смысла. К разговору о Джоне мы больше не возвращались, но приглядывались друг к другу немного выжидающе, прекрасно понимая, что дальнейшего развития события, да и какой-нибудь развязки нам не миновать.
На протяжении некоторого времени меня всё же преследовало чувство, что я имею дело с особым отклонением. Если говорить правильным языком ― с «нарушением в поведении», которое является разновидностью легкого психического расстройства, и им страдает, если уж верить статистике, около трех процентов рода человеческого. В основе этого отклонения будто бы лежит стремление к раздвоению личности, на уровне подсознания гложущее очень многих людей и даже самых что ни на есть «нормальных», обыкновенных, без всяких внутренних перекосов. Но когда я узнал Пенни получше, эти домыслы отпали сами собой. Тут было другое…
На площадь Иордана Пенни перебралась с вещами после Рождественских праздников.
Встречи в парках и скверах, которые мы назначали друг другу сначала как школьники, а потом как великовозрастные любовники, познавшие вкус адюльтера и разрываемые на части двойной жизнью, но еще не остывшие от романтики, а ее было хоть отбавляй в самой конспирации, в преодолении нескончаемых препон, в борьбе с общественными нравами, лицемернее которых нет ничего на свете, ― помимо нескончаемых прогулок, киносеансы, во время которых мы покупали мороженое, она фисташковое, я ванильное, регулярные, хотя и не столь частые, как кино, вылазки в вегетарианские рестораны ― отказ моей новой подруги от скоромной пищи оказался не просто позой, в стопроцентную вегетарианку она превратилась еще с юных лет… ― всё это разом кануло в небыль, и трудно было не сожалеть об утраченном. Но продолжать в том же духе мы не могли. Взрослые люди не могут обтирать боками подъезды и кресла кинотеатров, как подростки, сколь бы ни было это взбадривающе для их сознания, притупленного заботами, и сколь бы это ни выглядело романтично со стороны.