. Но в браке по-другому не бывает. Вот поживешь, увидишь… Да нет, я не хочу сказать, что он плохой человек. Но совсем не такой, как ты…
Но я слушал ее уже вполуха. Каждый раз, когда она пускалась в откровения, во мне нет-нет да просыпалось давнее муторное чувство, что причиной всему неправильный, во всех отношениях постыдный образ жизни, или еще хуже ― переоценка собственных возможностей, чем я страдал, кажется, отродясь. Но в таком городе, как Париж, если человеку не посчастливилось быть втянутым в монотонный и всепоглощающий процесс добычи хлеба насущного, если он не погружен в заботы о благополучии семьи, которые, хочет он того или нет, наполняют жизнь смыслом и хоть как-то компенсируют неизбежный дефицит этой трудно измеримой субстанции, любой здравомыслящий человек непременно ощущает себя молекулой, подверженной броуновскому движению. Или пчелой, копошащейся в гигантском улье. Что происходит в улье, не трудно себе представить. Попав в гущу себе подобных, не остается ничего другого, как смириться со своей долей. Места чувствам здесь нет. Рассудок здесь ― анахронизм, обуза. Так не лучше ли проявить благоразумие и дать себе с ходу возможность раствориться в общей массе, «массовом сознании» роя? В противном случае зоологическая дисциплина покажется инфернальной.
Другой вариант ― бороться с обезличиванием. Но в этом случае следует помнить, что рано или поздно наступает день и час, когда человек не может не почувствовать себя нечеловечески одиноким, наедине со всей вселенной — в шкуре больного на операционном столе, который вынужден соглашаться на всё и сразу, без волокиты, но все-таки требует, чтобы ему, как роженице, сделали перидуральную анестезию (он, видите ли, не испытывает доверия к хирургу и собирается следить за протеканием операции, вплоть до разглядывания собственной требухи), а на худой конец готов терпеть пытку без наркоза. Но так и случается с теми, кто боится довериться судьбе, а жизнь принимает за какое-то еще не до конца распробованное лакомство…
Пока мне удавалось отвертеться. Я всё еще не чувствовал себя в состоянии полной безысходности. Но насколько меня еще хватит? Старый несусветный вопрос опять не давал мне покоя. Что вообще это значит — вести «нормальный» образ жизни? Ведь все мои представления о «норме» давно уже шли вразрез с моими реальными нуждами и жизненными запросами…
Как-то запоздно мы с Пенни разговорились, как бывало, о Хэддлах. Они мне только что позвонили, и она принялась объяснять, что на Анну возложена отнюдь не столь безучастная роль в жизни мужа-писателя, как все привыкли думать. Львиная доля из того, что выходило из-под Хэддлова пера, будто бы вообще сочинялось ею, не мужем.