— Чудило, прости Господи! — пробормотал Грудкин, выходя следом за Пряховым, — теперь и себя, и народ сожжет. Нет, хозяин, уезжать надо, да поскорее.
Пряхов кивнул ему и, тяжело вздохнув, сказал:
— Сжег бы и я себя, если бы не жена да не дочь! Нешто это — жизнь? Что заяц травленый!.. Беги да беги…
Грудкин промолчал.
Тем временем девушка, именуемая богородицей, миловалась со своим Федором и шептала ему:
— Федя! Слышь, на скит скоро облава будет. Старик-то гореть захотел, ну, а нам еще рано! — и она тихо засмеялась.
— Люба моя! — задыхаясь воскликнул Федор, вспыхнув, как зарево, — уйдем за самую Астрахань, прочь ото всех и там-то мы заживем!
Неизвестно, как распространились слухи, но только наутро везде шепотом рассказывали об опасности, грозящей скиту, а в светелке, где были девушки, шел горячий разговор между Катей и Софьей.
— Он, мой сокол, приехал! Чует мое сердце, — воскликнула Катя, едва услышав весть про поиски офицера.
— Ах, повидать бы его! — поддержала ее Софья, — он про Яшу, поди, все знает!
— Непременно. Только как увидишь-то?
И девушки замолкли, уныло свесив головки.
К ним пришли белицы. Матрена была сама не своя, бледная, с горящими глазами.
Ольга трепеща прошептала:
— Девоньки милые, сестрички родные! Слышь, старик всех решил в избе сжечь. Приказ уже отдал, и все ходы заперты и сторожа стоят.
— Как? — задрожала Софья. — А мы?
— Что вы? Вы, слышь, уедете. Мы-то, мы, горемычные! — и белицы все отчаянно заломили руки.
Матреша, сжимая кулаки, в свою очередь произнесла:
— Федька-то, слышь, с нашей богородицей в бега хотят, я подглядела. Да нет, не выпущу я их! Не мой, так и ее не будет!
— Убьют тебя!
— Пусть!
Словно встревоженный муравейник, закопошилось все население скита, забыв про сон и молитвы. На дворе снаряжали телегу Пряхову. По кельям и углам люди тревожно шептались. Многие, вдохновенные словами своего старца, готовились к мученической смерти, другие — менее изуверные — плакали и стонали; некоторые готовились к тайному побегу. И все суетилось и волновалось в предвидении неминуемой гибели.
Темной ночью вернулся Савелов в дом воеводы и едва дождался утра, когда воевода после пирования, кряхтя, икая и крестясь, поднялся с пуховой постели. Савелов встретился с ним в трапезной и без всяких обиняков прямо сказал ему:
— Ты что же это, песий сын, так-то царю прямишь?
Воевода отшатнулся и глаза вытаращил.
— У тебя тут под боком воровской скит, царские крамольники, а ты им мироволишь? А? Это как звать? Что за это? То-то! А Пряхова не знаешь? Не знаешь, где он? — и Савелов с кулаками полез на воеводу.