Незадолго до сумерек Вышеслав выбрался на крыльцо подышать. Отец, князь Владимир Святославич, с самого утра принимал словенских бояр, собравшихся идти на чудь вместе с его киевской ратью. Гридницу наполняли гул голосов, звон оружия и чаш, новгородцы клялись князю в верности, обещали не посрамить его в походе, хвалились доблестью предков. Сновали холопы, таскали блюда и корчаги, катали бочонки. Даже медведь ревел, приведенный каким-то рыжим посадским для забавы князя и дружины. Несмотря на широкие окна, в гриднице висела духота, так что под вечер у Вышеслава уже шумело в ушах и стены, увешанные яркими щитами, покачивались перед взором. Все это было знакомо и нудно: пиров он за свои восемнадцать лет нагляделся предостаточно и его гораздо больше занимал предстоящий поход. Как старшему Владимирову сыну Вышеславу раньше других братьев предстояло принять на плечи свою долю трудов. С тех пор как ему исполнилось двенадцать, он уже не раз сопровождал отца в ближних и дальних походах: бывал и в Хорватской земле, и у болгар, не раз участвовал в столкновениях с печенегами. Но так далеко на север он, родившийся за Варяжским морем и покинувший те края в возрасте всего лишь полутора лет, еще не забирался, и теперь его томили любопытство и нетерпение. Скорее бы в поход!
На дворе тоже было людно и шумно. Возле коновязи не оставалось свободного местечка, застоявшиеся лошади топтались на месте, чужие жеребцы злобно ржали друг на друга. Боярские отроки сидели прямо на земле, между княжьими хоромами и дружинными избами расхаживали словенские и киевские гриди. Многие покачивались на неверных ногах после долгого пира, где-то тянули песню, кто с полянским, кто со словенским выговором. Но все же здесь было посвежее, в глазах прояснилось. Вышеслав спустился с высокого крыльца, придерживаясь за пузатый резной столб, и побрел к дружинной избе.
Между клетями распоряжался тиун, совсем охрипший за день и отбивший ладони о затылки и загривки бестолковых холопов. До ночи было еще далеко, княжеских гостей надлежало угощать. С заднего двора с клубами дыма доносился запах горелой щетины – видно, опаливали свинью. Челядинцы волокли резать упирающегося барана, двое других катили бочонок.
Из погреба поднялась молоденькая девушка. Обеими руками она прижимала к груди большую корчагу киевской работы, с узким горлом и двумя большими ручками, и смотрела под ноги, боясь, видимо, наступить на подол. Вышеслав остановился: впервые за этот бесконечный утомительный день он увидел что-то приятное. Утром в гриднице он заметил вокруг княгини Малфриды нескольких дочерей новгородских бояр: они были разряжены в заморские шелка, убраны золотом из Византии и серебром из варяжских земель, но ни одна ему не понравилась. Он их и разглядеть-то толком не смог в шуме и толкотне. А эта девушка, как луговая ромашка, как молодая березка со свежей листвой – стройная, легкая, ловкая даже с неудобной тяжелой корчагой в руках, – показалась ему тем глотком свежего воздуха, которого он так жаждал.
