— Да.
— Α когда ты узнал?
— Недавно. Твой сын пришел с просьбой о помощи. Я и предположить не мог… Но решил, что обязан сделать все, чтобы исправить последствия своей ошибки.
— Ясно, — она попробовала освободиться, и Торвальд не стал удерживать. — Значит, вот почему вы терпели мое хамство, полковник? Что-то вроде наказания? Словесная порка от Наамы ди Вине?! — в голосе зазвенели истеричные нотки.
Он посмотрел на нее с недоумением.
— «Словесная порка»?! Наама, ты действительно думаешь, что твои детские выходки заслуживают такого громкого названия?
Да, думала. В конце концов, ди Небирос всегда реагировал так, словно она нанесла ему смертельное оскорбление.
— По-настоящему я вышел из себя только однажды, когда ты повторила эти глупости про рабскую природу людей.
Отчего-то стало стыдно. А еще обидно до слез. Она думала, что Торвальд действительно что-то чувствует к ней, а он просто отдавал старый долг. И ведь до сих пор мучается. У кого-то определенно излишки совести в организме.
— Я хотел, чтобы ты знала, — тихо продолжал он. — Моя вина в том, что я ни разу не поинтересовался, как ты и что с тобой. Дал совет и забыл, считая, что сделал доброе дело.
— Ты хотел как лучше, — это прозвучало очень саркастично, и анхелос виновато опустил взгляд.
Да уж, точно излишки совести. Интересно, он и спал с ней из-за чувства вины? Вот ведь болван, чурбан, дубина стоеросовая! Как будто она просила о подобных жестах извинения. Рассказал бы все сразу, расставил все точки и не морочил бы ей голову!
Но злиться по — настоящему не получалось. Только становилось все больней и обиднее. И невыносимо хотелось снова вернуться в его объятия, подставить губы для поцелуя, вдохнуть любимый одуряющий запах…
— Ну что же, — она встала. — Думаю, можно сказать, что славной победой над врагом ты полностью искупил свою вину. Иди и впредь не греши. А я тоже, пожалуй, пойду.
Пойдет соберет вещи и уедет из коттеджа, который успел стать для нее домом. Порыдает потом где-нибудь в уголочке, оплакивая свои глупые мечты. Она так и знала, что Торвальд слишком хорош для нее.
— Наама! — он догнал ее на полпути, прижал к стене, еще и руки выставил, чтобы точно некуда не делась. Требовательно заглянул в глаза. — Ты обижаешься?
— Нет.
— Злишься?
— Нет.
— Но ты хочешь уехать?
— Я хочу… — губы задрожали, и глаза наполнились непролитыми слезами.
Она хочет жить здесь. В этом увитом плющом домике, с этим мужчиной. Но не как непонятное искупление придуманной вины, а как любимая и желанная женщина.
— Останься со мной, — попросил он, склоняясь к ее губам. — Пожалуйста.