— Я ходила за ней, заботилась! А уж как она мне была благодарна! И надо же, только я проведала, что она по доброте душевной завещала все мне, как являются эти Дрейки и говорят, что я ничего не получу. И говорят про меня всякие гадости. Будто я на нее плохо влияла. Или… Говорить даже тошно… Их послушать, так это я сама ту бумагу написала. Как же это можно! Хозяйка ее написала, кто ж еще? А потом отослала меня из комнаты и позвала уборщицу и Джима-садовника. Чтобы они подписали. Они, а не я. Так что мои это деньги! Мои! Почему же я должна отдавать их каким-то Дрейкам? Неужели же я не заслужила немного счастья? А как я обрадовалась. Прикинула уже, что буду делать дальше.
— Нисколько не сомневаюсь.
— А что такого? Почему нельзя, чтобы я была счастлива? Я хотела быть богатой и иметь все, что захочется. Что тут плохого? Ничего. Ничего, говорю вам. Ни-че-го!
— Я же вам объясняю… — начал Фуллертон.
— Все это вранье. Это не я вру, а они. А бумагу хозяйка написала — вам кто угодно скажет.
— Говорят много чего, — возразил Фуллертон. — А теперь давайте не будем спорить, лучше послушайте меня. Это правда, что миссис Ллуэллин-Смайд просила вас писать за нее письма, подражая ее почерку? Пережиток Викторианской эпохи… неприлично печатать письма к знакомым на машинке. Сейчас, конечно, до подобных глупостей никому дела нет. Так, вам понятно, о чем я говорю?
— Да, понятно. Подзовет, бывало, и скажет: «Ну вот что, Ольга… На эти четыре письма ответишь, как я сказала. Но чтобы все от руки, и постарайся, чтобы было похоже на мой почерк». Нарочно даже заставляла упражняться. Ну, чтобы запомнить, как она пишет разные буквы. «Будет хоть немного похоже, — говорит, — и ладно; а в конце можешь за меня и расписаться. Не хочу, чтобы люди думали, будто я уже и письма написать не могу. На самом-то деле мне и впрямь трудновато. Артрит, сама знаешь, совсем замучил. А только все равно пусть на машинках свои письма другие печатают».
— Вы вполне могли писать их своим почерком, — сказал Фуллертон, — а в конце делать приписку: «Переписано секретарем», или, если угодно, ставить свои инициалы.
— Она хотела, чтобы все думали, будто она сама им пишет.
Фуллертон подумал, что это вполне в стиле Луизы Ллуэллин-Смайд. Она до самого конца не желала признать, что уже не в силах предаваться своим излюбленным занятиям: совершать длительные прогулки, копаться в саду и делать что-то собственными руками. Вероятно, она всегда говорила себе: «Я совершенно здорова и прекрасно себя чувствую, мне все по плечу, стоит только захотеть». Да, тут Ольга, конечно же, не лукавила. Но откуда же тогда взялось это злосчастное дополнение к завещанию, по всем правилам составленное и подписанное Луизой Ллуэллин-Смайд? Поначалу его появление было воспринято как должное, ведь все знали за ней такую слабость: постоянно что-то менять в завещании… Но стоило его прочесть, и уже нельзя было отделаться от подозрений. Уж больно хорошо и сам Фуллертон, и его младший партнер знали руку миссис Ллуэллин-Смайд. Первым высказался молодой Коул: