— Ты в порядке? Все еще всхлипывая, я кивнула и уныло покосилась на Генку.
— Да… заругает нас бабушка?
— Не заругает! — брат поднялся на ноги, поскользнулся на мокрой траве, но не упал, только закашлялся снова. И мне почему-то стало страшно: на солнце наползло облако, и Генкино лицо потемнело тоже, ажурная тень листвы легла на его щеки, будто плесень на зачерствелый хлеб.
— Пока до карьера дойдем, да назад вернемся — обсохнем, — продолжил он и помог мне подняться. Прикосновение его рук было холодным, мокрым, как прикосновение тины, и я поежилась. Мне уже не хотелось идти на карьер: наглотавшись воды и грязи, хотелось вернуться в тепло, в домашний уют. Да и солнце не спешило выглядывать из-за туч, а от реки потянуло сыростью. Но Генка всегда доводил начатое до конца. Оттерев мое лицо и ладони сорванным лопухом, он решительно взял меня за руку.
— Идем. И мы пошли. Лес встретил угрюмым молчанием. Прав был Антоха: место не для малышни. Чем дальше мы углублялись в чащу, тем становилось темнее вокруг. Ветви переплетались наверху, образуя ажурный свод и почти не пропуская солнечный свет, а под ногами путался густой подлесок.
Папоротник и опавшие ветки больно хлестали меня по голым икрам, но Генка упрямо продирался вперед и молчал. И мне было стыдно перед ним за свой недавний каприз, поэтому я тоже молчала и, сглатывая набегающие слезы, ежилась от сырости и лишь сильнее сжимала Генкину ладонь. Чувствовала — с братом надежнее. Ощущение беды вернулось, когда Генка остановился и сказал:
— Вот черт… Я поглядела на него искоса, зная, что бабушка всегда ругала за сквернословие, но промолчала, увидев растерянность на лице брата.
— Антон говорил, только овраг перейдешь, и карьер тут же виден будет. А мы уже четвертый обходим, а все в чащобе… Он обвел встревоженным взглядом замерший лес. Перехватил мой испуганный взгляд и улыбнулся виновато.
— Ничего, Ритуль! Сейчас выберемся! Генка ободряюще потрепал меня по макушке, и я безоговорочно поверила ему. Поэтому мы возобновили свой путь, и я не решалась жаловаться ни на усталость, ни на голод, который уже потихоньку начал сводить живот. Темень сгущалась. Поднимая кверху лицо, я видела, как над нами текли тучи — грозовые, разбухшие от воды, черной ватой забивающие прорехи в ажурных кронах, и подумала, что к вечеру пойдет дождь. Я даже открыла рот, чтобы сказать об этом Генке, но в тот же миг солнечные лучи просочились сквозь тучи как золотистый дождевой поток, и в стороне блеснуло заревом… Я дернула брата за рукав.
— Генка! А что это там такое светится? Он остановился, сощурил глаза, вглядываясь в заросли папоротника.