Почти все мы порой просыпались перед рассветом либо после забытья, чарующий покой которого подобен смерти, либо после кошмарно-сладостных видений, когда из чертогов разума выскальзывают призраки куда более ужасные, чем сама действительность, и преисполненные ярчайших фантастических красок, что придают готическому искусству несокрушимую силу, особенно творениям тех, чей разум омрачен болезнью или мечтательностью. Белые пальцы рассвета медленно проникают сквозь шторы, и кажется, что те колеблются. Тусклые бесформенные тени сползаются в углы комнаты и там замирают. Снаружи в листве щебечут птицы, люди спешат на работу, доносится вздох ветра, прилетевшего с дальних холмов и теперь бродящего вокруг сонного дома, словно он боится разбудить спящих и в то же время обязан выдворить сон прочь. Покров за покровом сумрачная дымка спадает, предметы вновь обретают формы и цвета, и рассвет воссоздает мир заново в его первозданном виде. Тусклые зеркала возвращаются к своей подражательной жизни. Погасшие свечи стоят там же, где мы их оставили, и вновь нами завладевает гнетущее чувство необходимости продолжать изнурительный бег в круговерти повседневных дел. Иногда же в нас пробуждается страстное, необузданное желание поднять веки и увидеть совершенно новый мир, который в темноте ночи переродился, к нашей радости, в нечто иное или обрел новые тайны. Мир, в котором прошлому нет места, либо же оно существует отнюдь не в форме обязательств или сожалений, ведь даже воспоминание о радости отдает горечью, и память о наслаждении причиняет боль.
Создание подобных миров и представлялось Дориану Грею истинной целью жизни. В поисках ощущений, которым одновременно присуща новизна, очарование и непривычность, свойственная отношениям любовным, он часто принимал образ мыслей, глубоко чуждый его природе, всецело ему отдавался, а затем, насладившись в полной мере и удовлетворив свою любознательность, отбрасывал с тем изящным равнодушием, каковое, по мнению некоторых современных психологов, является типичной чертой пылких личностей.
В одно время ходили слухи, что он собирается перейти в католичество. Несомненно, католические обряды манили его всегда. Таинство ежедневного жертвоприношения за литургией, куда более величественного, чем все жертвоприношения античного мира, будоражило Дориана возвышенным презрением к свидетельствам наших чувств, а также первозданной простотой и извечным пафосом человеческой трагедии, которую оно тщилось олицетворить. Ему нравилось преклонять колена на холодном мраморе и наблюдать за священником в тяжелом, расшитом узорами облачении, как тот медленно отодвигает белой рукой завесу с дарохранительницы или поднимает к небу инкрустированную драгоценными камнями дароносицу с прозрачными облатками внутри, которые многие и в самом деле склонны считать