Повсюду властвовала такая заброшенность, такая сладкая печаль… Все эти высокие и облупленные дома, первые этажи которых были заняты неизвестно чем: вечно запертые двери, зарешёченные окна, а если посмотреть туда сквозь стекло — бесконечные коридоры в полумраке… Какие-то мастерские по ремонту всего на свете, пустые скамейки, загадочные двери без вывесок…
И вот в ту осень, за полгода до Замка, я зашёл в одно такое небольшое ателье рядом с домом, чтобы отдать в ремонт свои туфли. Позволить себе купить новые я не мог, иначе пришлось бы забыть об умерших языках, несуществующих городах и старых картах… Человек, у которого в голове все шнурки развязаны, обязан экономить деньги, иначе он пропадет.
В ателье было темно и пусто, только квадратное окошко в самом конце коридора светилось, как экран черно-белого телевизора. Мастер-сапожник, немного старше меня, коротко стриженный, с неожиданно умными глазами, посмотрел на обувь, постучал для порядка по каблуку своим инструментом и принял заказ. «Фамилию вашу скажите, — буркнул он, опустив голову и готовясь выписать квитанцию. — Завтра после трёх».
Я, запинаясь, назвал свою фамилию, думая о том, что хотел бы работать в таком ателье. Народу наведывается мало, вон, четыре пары сапог валяются на пустых полках, а времени свободного достаточно. И это окошко… С той стороны мир выглядит совершенно иначе. Надев халат и разложив инструмент, ты читаешь себе или пишешь, время от времени поглядывая в тёмный коридор — чьи это шаги слышатся там? Кто явится из темноты коридора сегодня: женщина? Скорее всего, женщина. Мужчины редко сами относят свои вещи в ателье. Только одинокие, как я. Те, которых никто так и не научил завязывать шнурки в голове. Летом здесь приятная прохлада, бело-зелёные стены надежно хранят тень, окон в мастерской нет, а зимой простой серый электрочайник и открытый пакет высохших пряников создают, наверное, такое ощущение уюта, которое не способен дать даже собственный дом.
Услышав мою фамилию, мастер поднял голову и взглянул на меня как-то странно.
«Шляхетское прозванье у пана, — сказал он вдруг по-беларусски, тщательно выводя фамилию ручкой на старом советском бланке. — А вот знает ли пан о том, откуда он? Ведь с такой фамилией…» Я честно признался, что никогда об этом не задумывался. Он подождал, посмотрел на меня будто издалека, оценивая… «Стыдно не знать своих предков, — строго сказал он. — Особенно Таких Предков». Он расспросил, кто мои родители, откуда я родом, и был очень доволен, что в моих жилах нет ни капли чужой крови. Мои эритроциты признавали только литвинских лейкоцитов, и наоборот.