«Буду называть тебя Глюмдальклич, — сказал я однажды моей подруге. — Красиво и тебе подходит».
«Нет, — крикнула она, зажав в зубах чайную папиросу. — Никогда не называй меня так. А то сломаешь язык и не сможешь целоваться по-настоящему».
«Целоваться с кем?»
«Со всеми теми женщинами, которых ты встретишь».
И мы замолчали, на душе сделалось странно, больно и тревожно, словно меня усыновили, а потом передумали и вернули в детский дом.
А ещё у неё, моей новой невероятной подруги, была белая муха. Настоящая муха-альбинос. И моя Глюмдальклич гордилась ею так, что забывала обо мне. «Она никогда не спит, — повторяла моя подруга так задумчиво, будто меня не было в комнате. — Она доживет до конца зимы, и я её выпущу. Она всегда молчит, и она белая, и это не совпадение».
Я с уважением, оглядываясь украдкой на хозяйку, рассматривал белую муху. Муха и правда была живая, она ползала по стенкам стеклянного куба, в котором её держала эта сумасшедшая. И я жгуче ощущал в эти моменты, что мы с ней делаем что-то неправильное, недозволенное. Совсем не то, на что я рассчитывал. Но настоящее. Настоящее, как эта муха.
И было ещё несколько таких особых, опасных моментов, когда мне казалось, что я падаю — падаю с крыши нашей девятиэтажки просто в чёрные прямоугольники на снегу. Однажды мы возились на диване и мое лицо оказалось у неё между ног, и я почувствовал такой далёкий, такой новый, такой желанный для меня запах, и задержался там, схватив её за колени… На несколько секунд, всего на несколько секунд, но это были совсем не те секунды, о которых можно забыть и жить дальше, и что самое страшное, она терпеливо ждала, пока они закончатся. Однажды, однажды, однажды. Однажды я рванул на себя дверь туалета, мне казалось, она уже давно оттуда вышла и была в кухне — но она сидела там, и на мгновение я увидел то, что мне нельзя было видеть ни в коем случае. Я резко захлопнул дверь, но успел увидеть на её лице улыбку — совсем не злую. Однажды она положила мне на лицо белые колготки, а сама выскочила из комнаты, заперла дверь и села за нею. Я слышал, как она дышит. Она ждала, что я буду делать. Я нашел в себе силы аккуратно сложить это белое искушение, повесить на стул и взять в руки книгу. Руки ходили ходуном. Я забыл все буквы. Она вошла минут через пятнадцать, разъяренная и бледная, и выгнала меня домой.
Я совсем перестал выбивать ковры. Сейчас это делала мать — и я наблюдал за ней из окна квартиры моей Глюмдальклич. Ведь — не вслух, конечно — но я продолжал так её называть. Мать сердилась, она не знала, где я брожу каждый день до самой ночи; приближался Новый год.