— Все это очень романтично и занятно. Но я не могу драться с юнцом, который к тому же не причислен официально к нашему сословию.
— Конечно, — согласился Пьер, — он — плебей, и поэтому твоя честь ничем не затронута. Ты не можешь, как простой мужик, драться с недворянином.
— Да, но я все же, увы, не отомщен. — Проханов дотронулся пальцем до пластыря на шее. — Понимаешь? Не отомщен. Вот если бы твой папа не был таким явным либералом и распорядился этого юнца хорошенько отодрать на конюшне за то, что он посмел поднять свою хамскую руку на благородного человека. Да так, чтобы он не мог сидеть на заднице месяц. Я бы не жаждал мести, и сей хам получил бы для себя весьма полезный урок… Пойми, Пьер, я человек не злой, даже, в сущности, добрый, можно сказать, гуманный.
— Сие невозможно, — сказал сочувственно Пьер. — Мой отец, как ты заметил, — либерал, и потом в нашей вотчине уже давно никого не секут, и что хуже всего, не только отец против сечения, но и моя маман. Она воспитана на идеях Жан-Жака Руссо. Кроме того, этот Кондрат не мужицкого сословия, а казачьего. Он вольный человек.
— Ну, у нас на Руси это ничего не значит. У нас секут и вольных. Секут даже дворян. Возьмут и высекут, а потом скажут: мы вас высекли по ошибке. Извинятся — и все. Жалуйся кому хочешь потом, а вернее — чеши поротый зад, никому уже до этого нет никакого дела.
— Нет! — грустно улыбнулся Пьер. — У нас такое в Трикратах не принято. Отец твердо соблюдает закон. Его не уломать. Он не согласится высечь Кондрата, кроме того, он ему покровительствует.
— Понимаю. А что если мы вдвоем возьмем на подмогу мужиков из вашей дворни… Выловим твоего молодца, скрутим и сами высечем. Хорошо? А потом извинимся и дадим ему синенькую[2], чтобы не очень горевал и обижался.
— Нет, благородный мой Ромул. И этот твой превосходный план неосуществим, — покачал головой приятель.
— Ну почему? Почему?
— Потому что тебе и мне придется иметь дело тогда с моими родителями. И затем не забудь, что мужлан, как ты называешь Кондрата, необыкновенно физически силен. Ты даже не представляешь, он весь в своего деда казака Кондрата Хурделицу. А тот, как говорят, запросто ломал подковы. Он просто скрутит нам шеи.
— Да, ты прав, черт возьми! Я хотел его для острастки, когда вырвался из его рук, полоснуть саблей, но потом подумал, что только ранить такого быка опасно. Слишком силен — надо убивать. А за убийство безоружного мне, гвардейскому офицеру, или каторга или надо уходить с позором из полка. Впрочем, погоди. Я ему могу сполна отомстить, правда, несколько необычно. Он, кажется, любит свою Дульцинею?..