По–видимому, начал он с арабского, ибо еще в стенах университета, восемнадцати лет, издал басни Лукмана в польском переводе с подлинника. Первый успех не удовлетворил его, но окрылил — в часы работы над любым текстом живому уму открываются новые просторы и глубины вечно манящего моря того или иного языка, однако предмет исследования требует ограничения, дальнейшее движение мысли приходится до времени сдерживать, но оно желанно! Мысли необходимо постоянное движение, в этом ее жизнь, так нарастает знание. В своих «Воспоминаниях о Сирии» Сенковский оставил яркую картину трудного пути арабиста к вершинам науки:
«С тою жадностью к науке, с тою доверенностью к своим силам, с тем презрением здоровья и упрямством в достижении возмечтанной цели, которые легко себе представить в неопытном человеке лет двадцати, я некогда бросился, без проводника и пособия, в этот неизмеримый чертог природы — один из великолепнейших чертогов, воздвигнутых ею на земле в ознаменование своего могущества — не рассуждая об опасности не выйти из страшного лабиринта заоблачных вершин, на которых можно замерзнуть среди лета, и раскаленных пропастей, где органическая жизнь жарится в самой страшной духоте, какую только солнце производит. Ограниченные средства повелевали мне узнавать скоро все, что я мог узнать в том краю, и не забывать ничего однажды приобретенного памятью. С потом чела перетаскивал я свои книги с одной горы на другую — книги были все мое имущество — и рвал свое горло в глуши, силясь достигнуть чистого произношения арабского языка, которого звучность в устах Друза или Бедуина [131], похожая на серебряный голос колокольчика, заключенного в человеческой груди, пленяла мое ухо новостью и приводила в отчаяние своею неподражаемостью.
Уединенные ущелия Кесревана [132] окружая меня колоннадою черных утесов, вторили моим усилиям: я нередко сам принужден был улыбнуться над своим тщеславием лингвиста при виде, как хамелеоны, весело пробегавшие по скалам, останавливались подле меня, раскрывали рот и дивились пронзительности гортанных звуков, которые с таким напряжением добывал я из глубины легких. Возвратясь в конурку, занимаемую в каком–нибудь маронитском монастыре, я так же отчаянно терзал свои силы над сирскими и арабскими рукописями, отысканными в скудной библиотеке грамотного монаха: поспешно списывал любопытнейшие из них, читал наскоро те, которых не успевал списать, делал извлечения, отмечал найденные в них живописнейшие фразы или заслышанные идио[ма]тизмы разговорного языка и твердил их наизусть всю ночь. Два, много три часа отдыха на голой плите, с словарем вместо подушки, были достаточны для возобновления бодрости к новым столь же насильственным занятиям, которые прерывались только охотою за бегающим по сырым стенам келии скорпионом или