Убедившись в необходимости срочно спасать фреску св. Трифона снятием ее со стены, так как зашивка досками в условиях полного отсутствия охраны на громадном захламленном пустыре была бы лишь губительна, мы принялись замерять ее. Работа по снятию усугублялась необходимостью изготовления дугообразного щита под фреску, соответствующего изгибу стены, на которой она была написана. Когда мы спустились и стали греть замерзшие руки, то взор наш невольно привлекли груды человеческих костей, валявшихся вокруг на большом пространстве. Были ли это следы взрытого древнего кладбища церкви или сбросы анатомички соседней Старо-Екатерининской больницы, в течение ряда десятилетий отстраивавшейся моими родными – Кавериными, – бог знает. Но вот реплика, совершенно неожиданная, Юрия Александровича при взгляде на все это мне врезалась в память: «И никто не знает ни дня своего, ни часа!»
Вскоре под руководством Олсуфьева фреску сняли, укрепили на скругленном щите и передали Третьяковской галерее.
На работе я не помню каких-либо посетителей у Юрия Александровича со стороны. Несколько раз заходила супруга его, то одна, то с племянницей и воспитанницей его Е. П. Васильчиковой, да и в рабочее помещение его, кажется, они и не заходили, вызывая в вестибюль, а в холодное время – к телефонному аппарату у входа в бухгалтерию.
Врезался в память случай, когда в глазах Юрия Александровича я поймал необычайное выражение словно нахлынувшего яркого и значительного воспоминания. Мы встретились с ним в пустынном вестибюле; я шел в сторону канцелярии, а Олсуфьев выходил из нее. Вдруг он приостановил меня и тихо, но настойчиво сказал: «Если хотите увидеть редкость, пройдите в чертежную. Небольшой с усами – это председатель Государственной Думы Федор Александрович Головин. Виду не показывайте. Он прибыл по делам к нам из Харькова». Повторяю, такого оживленно сосредоточенного взгляда я никогда у Юрия Александровича не встречал. Видимо, прошлое дало какой-то импульс, а поделиться было не с кем.
Головин был невысокого роста, сухощавый, подтянутый, с усами стрелками, элегантно одет, и возраст его определить было трудно. Приезжал он то ли от Университета, то ли от Украинской Академии наук, помнится, в связи с проблемами, возникшими с переводом столицы в Киев.
В апреле 1934 года, после ссоры директора Лидака с наркомом А. С. Бубновым, ЦГРМ были ликвидированы, и функции и штаты их поделены между несколькими учреждениями. Секции реставрации древней и новой живописи отошли в Третьяковскую галерею. Здесь Юрия Александровича я встречал уже редко, когда бывала в том деловая необходимость, но отношение его к судьбе памятников и умение проявить нужную настойчивость оставались прежними. В пример могу привести случай с городом Коломной, куда в начале лета того же 1934 года я с проф. Н. Н. Соболевым поехал от недавно организованного Музея Академии архитектуры для сбора подходящих экспонатов. Краеведческий музей мы нашли перемещенным из просторных старинных палат в разные этажи «Маринкиной» кремлевской башни. Прибывшая из дома, откуда ее вызвала нам сторожиха, директор Кафенгауз сказала, чтобы мы шли туда одни, без нее, так как она недавно слетела оттуда по крутой лестнице и расшиблась. Идти рекомендовала, держась правой рукой за стены, где будут попадаться оконные амбразуры, заставленные ею досками. Так, почти в потемках, по внутренней лестнице мы поднялись в верхние помещения, в беспорядке заставленные ампирной мебелью, чучелами птиц и животных, какими-то постаментами и витринами, в которых прекрасные образцы старинного фарфора стояли вперемешку с раскрашенными муляжами человеческих органов, пораженных, как правило, заразными болезнями, в большей своей части венерическими.