Нужно значительно больше материала, чтобы судить с определенностью о том, в какой мере культурная тема осетинского народа, его «популярная историософия» включает приверженность линейному времени, позитивную оценку необратимости факта: будь то выход осетин с гор на равнину с наступлением «времени русского царя» и превращением России в «осетинскую судьбу» или вера в безвозвратность изгнания чеченцев и ингушей и прочее. В этой связи я бы вспомнил одно наблюдение, сделанное Чочиевым как осетиноведом еще в 1985 году и входящее в резкий контраст с выводами Элиаде о природе героического в обществах, ориентированных на «миф о вечном возврате». Согласно Элиаде, в подобных обществах то или иное историческое деяние обретает героическую значимость за счет сведения событий к категориям, а личностей к архетипам, заложенным в сакральном, как бы довременном первоначале истории: «Совершая в течение земной жизни лишь образцовые действия, герой сохраняет память о них потому, что эти действия с определенной точки зрения были безличными» [Элиаде 1987: 64]. У Чочиева иная расстановка акцентов: «В народном мировоззрении есть понятие Ир Атан Аманы дуг, или просто Иратаман, – это начальный этап упорядоченного потока бытия. Вечное бытие есть лишь бесконечный круговорот повторяющихся деяний, впервые совершенных в эпоху начала… Деяния не по модели, если случаются, то как героические… Особо выдающееся, оригинальное, достойное памяти и подражания деяние героя квалифицировалось как превосходящее эталон модели, “не имевшее места в начале”» [Чочиев 1985: 285][40].
Так что же есть «героическое»: то ли заложенное в начале, архетипично-примордиальное и воспроизводимое несчетными повторениями во временном коловращении, то ли именно то, «чего в начале не было», что «превзошло эталон модели»? Этот акцент на высшей значимости не первообраза вечных повторений, к которому история должна редуцироваться, чтобы в нем получить обоснование и оправдание, а того, «чего в начале не было», но что, вклинившись в событийный поток, обрело неуничтожимую памятность в кумулятивном ряду этнического опыта, – не тут ли подход к культурной теме Осетии? Не вторит ли этому мотиву, по-новому раскрывая его, роль осетин в битвах начала 1990-х, осмысленная осетином Цуциевым как позиция «привнесенного» против «примордиального», проникнутая ироническим упором на «относительность любой исконности» – и в то же время отмеченная переживанием «великого возврата», тяготеющего стереть то, чего в начале не было, как деяния умышленно преступного, заигрывающего с чудищами? Политолог не в состоянии положительно или отрицательно ответить на эти вопросы. Но переадресовать их специалисту, называющему себя «историческим этнологом», он поистине обязан.