Зимой 1994–1995 года Галазов делает еще один «заход» – призывает Москву не ограничиваться Чечней, а приступить к ликвидации всех незаконных вооруженных сил в России [СО, 1994, 20 и 21 декабря]. Похоже, он вновь хотел бы привлечь внимание к Ингушетии с ее внегосударственным воинством, питаемым родовым строем. Но это звучало уже совсем несерьезно. Застряв в Чечне, российская демократия старается сократить свои обязательства в других частях Кавказа, а заодно ублажить недовольных ею в этом краю по разным поводам. В феврале 1995 года отменяется чрезвычайное положение в Ингушетии и Пригородном районе. Немедленно Назрань аннулирует все договоры периода действия этого положения, касавшиеся селекции ингушей-репатриантов, в том числе и Бесланское соглашение, трактующее Пригородный район на данный момент как часть Осетии и обязывающее возвращающихся соблюдать ее законы. Если уже с 1993 года осетинские колхозы отказываются от обработки постоянно разоряемых и простреливаемых участков, соседствующих с ингушской границей [СО, 1994, 20 мая], то с началом чеченской войны исчезают законные ограничения на передвижение в республику людей, прямо отрицающих ее гражданство. Северная Осетия оказывается открытой – и не только в сторону Ингушетии, но и в сторону Чечни. Летом 1995 года происходят чеченские эксцессы в Моздоке. В последующие годы республика становится таким же полем охоты на заложников, как российские Ставрополье и Краснодарщина. Что же касается Назрани, в 1995 году Аушев вновь подставляет Галазова, подписав в североосетинской столице договор с отказом от территориальных притязаний и тут же, через несколько дней, объявив, что отказ от притязаний не является отказом от права на исконную ингушскую территорию [Здравосмыслов 1998: 90 и сл.]. Похоже, все, чем ингушский президент впрямь согласен поступиться, – это собственно Владикавказом [СО, 1994, 21 июня]. Но чего бы стоил Владикавказ в положении злополучных приграничных колхозов?
На юге окрепшие режимы Баку и Тбилиси, как уже говорилось, начинают с 1995 года энергично переориентироваться на транскавказские контрроссийские проекты вроде ГУАМа, Евразийского транспортного коридора, трубопроводов с Каспия в обход России, привлечения НАТО к кавказским делам и так далее. Кавказ, разделенный на две автономные конфликтные системы, замкнутые соответственно на причерноморскую и прикаспийскую «малые империи», уходит в прошлое. По мере этого процесса к 1997 году обозначаются контакты обоих закавказских центров с потенциальной «малой империей» Грозного на севере. В небытие ускользает то состояние мира, в котором шесть-семь лет назад определился «осетинский проект». На глазах происходит оползень проекта. Такие результаты, как прямая почтовая связь России и Цхинвала помимо Тбилиси [СО, 1995, 6 июня]; соединение энерголиний России и Южной Осетии, фактически входящей в рублевую зону (и хронически лишающейся света из-за своего «заграничья» и безденежья); участие РЮО в экономических региональных совещаниях Северного Кавказа на таких же «ассоциированных» правах, что Абхазия и Крым [СО, 1994, 18 мая; 1995, 20 мая]; статья 16 североосетинской конституции декабря 1994 года, утверждающая отношения с Южной Осетией «на основе этнического, национального, историко-территориального единства, социально-экономической и культурной интеграции» [Северная Осетия 1995: 1: 232], – все они утрачивают свой обнадеживающий эффект к концу десятилетия по мере того, как режим Шеварднадзе из опекаемого российского выкормыша уверенно трансформируется в важнейшее звено соединения прикаспийской зоны и всей Центральной Азии с Восточной Европой. В звено, которое отходит под прямое евроатлантическое покровительство против любых «имперских» посягательств с севера. А вопрос о Южной Осетии, будучи размороженным, зазвучал бы как грознейшее из таких посягательств, ибо эта территория, врезаясь клином в Закавказье, могла бы стать реальным ключом контроля над Тбилиси.