— А обо мне… — Шаул закашлялся. — …Обо мне ты ничего не хочешь сказать?
— О тебе? — Мара еще раз посмотрела на римского дознавателя. — Ты пуст. Пуст, как амфора в месяце тишри[5]. В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь.
— Уходи, — сцепив зубы, пробормотал Шаул.
— …Но безгрешных людей нет на земле, — продолжала женщина.
— Уходи, или я убью тебя!
— Пусти в свою душу любовь, искупишь грех…
— Луций! — вскричал раввин, и начальник охраны не заставил себя долго ждать, опять появившись в дверном проеме.
— Отпусти ее…
— Что-о-о? — удивленно протянул римлянин.
— Пусть идет. Она не в себе.
С этими словами иудей закрыл свои уставшие глаза и потер их пальцами, сильно сжав переносицу.
— Два дня без сна, рав Шаул, — сочувственно сказал Луций. — Тебе мерещится всякое…
— Я сказал, пусть идет… — повторил Шаул. — Еще не хватало, чтобы нас на смех подняли, что римский легион гоняется за сумасшедшими.
— Будет исполнено, — был ответ.
Они заметили, как Мара заснула, приложив непокрытую голову к известняковым камням жилища.
— Разбуди меня, если не проснусь с рассветом, — попросил Шаул, уходя в смежную комнату, служившую ему спальней.
— Вставай! — грубо на греческом языке обратился Луций к женщине и поднял ее за плечо. — Пошла!
Измученная Мара засеменила за ним, путаясь в длинном подоле и неловко задрав левую руку, которую до боли сжимал безжалостный римлянин…
В своей комнате засыпал смертельно уставший Шаул. В его ушах эхом стояли слова Мары: «В тебе нет любви… Есть грех, который ты несешь через всю свою жизнь… Пусти в свою душу любовь, искупишь грех… искупишь… искупишь… искупишь…» Молодой раввин уходил в царство Морфея под играющую где-то вдали одинокую флейту халиль.