— Папа в больнице, — сказала плачущая мама с порога, повернулась и ушла в кухню, загремела там банками.
— Инсульт. Забрала скорая, ночью. Я к нему сейчас, а ты побудь.
— Я с тобой.
— Побудь. Дима приедет. Ключа у него нет.
Она ушла в комнату, так же не глядя на Ирку, а та потерянно сидела на табуретке, привалив к ноге надоевший тяжелый рюкзак. Невозможно было думать о том, что кричали друг на друга, с отцом, и потом Ирка хлопнула дверями. Уехала. А теперь…
Потом были три недели сплошного горя, которое все чернело, усиливаясь, будто капало в душу растаявшим черным мороженым, растекалось жирными каплями, не отмоешь, не вычистишь из памяти. И все время, пока Ирка варила кашу, наливая ее в банку, пока сидела в палате, наклоняясь к чужому, искаженному судорогой лицу, пока гладила маму по голове в ночной кухне, а в комнатах почему-то тихонько ходили соседки, временами появляясь, спрашивали что-то, приходилось отвечать. Пока сидела с братом Димой во дворе на скамейке, уже после поминок, курила, неумело затягиваясь, и слушала его рассказы, об отце, еще когда ее не было, а Димка был мелким вредным пацанчиком… пока все это капало и капало, меняя все внутри, слышала папин голос, неясный, трудный, глотая и комкая слова, говорил, несколько раз сказал, а она нагибалась, чтоб не упустить слов.
— О-ля. — говорил он, — Ири-ш-ка. Как же. Вы. Без меня.
И это сказанное, казалось ей, медленно убивает ее тоже. Лежал там, в неуютной палате среди участливо-равнодушных, привычных к горю сестер и врачей, не мог повернуть голову, поднять руку. И волновался. Как они будут без него. Жить.
Дима уехал быстро, у него рейс, и жена беременная, а очень далеко, где-то совсем на севере. Ирка осталась с мамой одна.
Любовь к Артуру не прошла и не отступила. Наоборот. Как же он был ей нужен сейчас. Казалось, все перенесет, если обнимет, молча прижмется лицом к его груди, где мерно стучит сердце. Не надо, чтоб утешал, не надо рассказывать ему горькое. Просто пусть бы рядом, чтоб его запах и его кожа, пальцы и голос.
К родителям идти снова было никак нельзя, после того, первого визита с приветами от непонятного Сережи. Но она пошла, после сорока дней и поминального похода на кладбище.
Двери открыл отец, и оказался совсем не таким, как сын, который в маму. Высокий да, но русоволосый и полноватый, с аккуратно подстриженной бородкой и светлыми глазами. На Иркино «здрасти» кивнул и, не слушая дальше, прокричал в комнаты:
— Надюша, выйди, тут кажется, снова.
Уточнил, потирая бородку толстыми пальцами:
— Вы ведь к Артуру, барышня?