Он мягко улыбнулся мне, не только губами, но и глазами, неистово-синими, как осеннее небо перед грозой, освещённое солнцем. Мягкость была во всём его облике, а в кружевах он напоминал уютный ночной костёр в чаще леса, запах хвои и смолистой коры, влажной земли и земляники. Он поднёс бокал ко рту и глотнул, а я заворожённо смотрел на багровый цвет вина — в хрупком сосуде и на его губах.
— Вэй’Ченселин, — и голос его, с той же уютной теплотой, чуть смеялся. — Да сияет Луч светом Мерцания Изначального. Я опоздал на обещанье вашей верности, жаль. Прошу принять мои извинения.
Вино цвета крови вязко качнулось в его бокале, и мой рубин хищно сверкнул в ответ, когда я встал на колено и поднял руку, касаясь его пальцев, истинно королевским жестом протянутых мне.
— Что вы, милорд мой Магистр. За что же просить извинения! Да вы почти и не опоздали.
Он бархатно рассмеялся, так просто и заразительно, как смеются над немудрёными шутками дети.
— Ну, вот это лишнее, вэй’Ченселин! Преклонять колени, поверь, Лучу пристало разве что перед тем, кому он обещал свою верность, ми тайфин.
Я встал и улыбнулся.
— Доверюсь вашему опыту в этом вопросе, милорд мой Магистр. Моего, боюсь, не хватит и на тонкости в различии поклонов.
— Да ты искусней нас всех, если лишь это заботит тебя! — его смех грел, как пушистое покрывало. — Внешние знаки почтения — сумрачный танец не для Звезды. Опыт лишь приправа; всё решает талант, а его-то у тебя предостаточно. О, я вижу достойного вэй’Тейеса, к коему у меня дело чуть важнее вида поклонов, посему я вас оставляю, вэй’Ченселин, вэй’Каэрин.
И удалился, затерявшись меж гостей, хотя его голос, приветливый и хрипловатый, разносился, казалось, по всему необъятному залу. Каэрин рядом со мною оставался мелодией бури, клинком из огня, заключённого в лёд изумруда.
И это было так убедительно. Я едва сдерживался, чтобы не выдать, как я признателен, как я им восхищаюсь. В нашем коротком танце с Верховным, в моей игре в предательство именно он невольно мог подвести меня. Он никогда не отличался умением тонко лгать даже внешне, тем более в кружевах. А когда его лучший ученик, в последний год ставший кем-то вроде друга, его звёздный шедевр, которым он по праву мог бы гордиться, на глазах всей Звезды сказал «милорд мой Магистр» не ему, вовсе не его публично признавая своим учителем… я всерьёз боялся, что столь явная, откровенная ложь рассмешит его, и он не сумеет скрыть это. А когда тот, кому он доверял (и ради кого только что рискнул влезть в открытую схватку с более сильным противником), смертельно оскорбляет его при людях, которые не особенно его любят, и его унижение наверняка многих радует, — тут его ироничная понимающая усмешка была бы совершенно лишней. Если не полным провалом моей тщательно проведённой, рассчитанной до слова и жеста, опасной игры.