Жизнь жизней (Божович) - страница 7

Уже мы тени —
портреты больше не глядят на нас.

«Сегодня день пришел…»

Сегодня день пришел
темнее тучи.
Снег копотью присыпан,
ветки ходят
и с ними брошенное до весны гнездо.
А двор застыл в дремотном ожиданье…
О, сколько жизни
проходит в ожидании,
уходит
и никогда не воротится вновь.

«Вот к иголке ёлки паутинка-нитка …»

Вот к иголке ёлки паутинка-нитка —
и стежок ложится, а за ним другой —
чтобы весь со стёжками,
стёжками-дорожками
лес укрылся стёганой
тишиной.

«вспомни…»

вспомни
как летней ночью
из мрака летя
вьются вкруг лампы мошки
и бьются
и обретают свет
не на жизнь, а на смерть

«Небо…»

Небо…
Непроницаемо небо.
Звуки…
Не носятся звуки.
Только «чирик» воробья
неизменно тверд
даже под безрассветным
отвратным и мутным —
да, под халатным,
совсем опустившимся небом.

«С ленцою утро позднее. Собака…»

С ленцою утро позднее. Собака
стоит задумчиво в преддверье холодов,
еще вчера игрунья, забияка.
Но я как осень — оживаю вновь.
И более чем золотой поры приметы —
шуршанье листьев, неба синь, простор —
люблю я иней на траве с дыханьем лета,
ее упорство и покор.

Вызвать в памяти и увидеть…

Я шла по раскаленной и пустой в разгар июльского дня улице городка своего детства с ощущением той же тоски и того же страха перед ней, какие будут настигать меня время от времени в течение всей последующей жизни.

Страх этот — перед необъяснимостью тоски, приходящей ниоткуда. И сколько раз она ни оставляла меня, каждый раз возвращалась, и опять казалось, что выхода из нее не будет.

Над странно вымершим городом летел самолет, и гудение его казалось угрожающим — как если бы шла война. Это был совсем другой — не мартовский гул самолета в высоком небе, обнимающем длинными лучами своими и лужицы, и свежую весеннюю грязь, и само чувство бесконечности жизни, которое тут, внизу, я несла в себе.

Уже тогда невозможно было понять, почему жизнь с такой силой бывает то тосклива, то радостна. Невозможно было полагаться на то, что в эту минуту эту улицу кто-то видит совсем по-другому — разве нет этой улицы на самом деле, разве она существует только в нашем — каждого по отдельности — воображении? И если не только улица, но и жизнь будет такова, как я ее себе представлю, почему не воображение подчиняется мне, а я, напротив, подчиняюсь своему воображению?

Я рада этому сохранившемуся осколку-воспоминанию, которое все еще могу вызвать в памяти и увидеть, по крайней мере, что ничего, в сущности, не изменилось. И я та же (после стольких битком набитых лет), и тоска и страх те же, и даже июльская улица (совсем в другом краю и в большом городе) так же пустынна, раскалена и печальна.