Денис растерянно посмотрел на мать, пожал плечами.
— Не знаю… Не помню.
— А писать можешь?
— Не знаю.
Барыня подошла к секретеру, достала лист бумаги, чернильницу, перо. Приказала:
— Пиши.
— Что именно?
— С прискорбием сообщаем вам, что четвертого мая… Мда… Пишешь ты быстро, но с ошибками… Считать умеешь?
Денис сначала удивился:
— Ну конечно.
Потом спохватился.
— Наверное.
— Хорошо. Пиши. Восемнадцать прибавить семнадцать.
— Тридцать пять. Это не надо писать, бумагу портить.
Варвара снова внимательно посмотрела на Марию, дёрнула бровью.
— Хорошо. Сто тридцать два прибавить двести тридцать один, сколько будет?
— Триста шестьдесят три, — тут же ответил Денис, и внутренне усмехнулся: «Детский сад».
— Это ты в уме посчитал?
— Да. А надо обязательно было записать?
— Хорошо… Тысяча восемьсот двадцать шесть, отнять тысяча восемьсот двенадцать.
— Четырнадцать, — снова в удивлении пожал плечами Денис. Он играл удивлённого пацана, который не понимает того, что с ним происходит, и чего от него хотят.
Эти испытания, возможно, продолжались бы ещё долго, но Дену надоело, и он болезненно поморщился.
Варвара спохватилась.
— Ладно, хватит. Иди домой, Ваня. Сегодня вечером я ещё приду осмотреть твои раны. А пока подумаю, относительно тебя…
И снова со значением посмотрела на Иванову мать.
Что ей могла объяснить эта женщина, крепостная крестьянка, безграмотная и забитая.
* * *
Три дня он валялся на лежанке, задницей кверху.
Два раза в день, утром и вечером, приходила хозяйка имения и обрабатывала его спину раствором спирта. Ничего не говорила. Так, пару ничего не значащих слов. Своего рода благотворительность.
Она попыталась намазать раны какой-то вонючей смесью, наверное, дёгтем. Но Денис попросил не делать этого, пусть раны подсыхают.
Он с утра осторожно выходил из избы, садился на чурочку и смотрел на деревню. Внешне это выглядело, как праздное созерцание. На самом деле он внимательно рассматривал расположение изб, оценивал количество скотины и птицы, подмечал некоторые несуразности.
Деревня производила нерадостное впечатление. Почерневшие избы, кривые крыши, крытые соломой, покосившиеся жердевые изгороди. Бедное селение. Безрадостный пейзаж. И крестьяне какие-то серые, пыльные и смурные.
То ли налогообложение неподъёмное, то ли менеджмент хреновый. А может — банально пьют.
Впрочем, в любом случае, начинать жизнь придётся отсюда.
И что-то, вдруг, захотелось ему покоя и несуетного существования. Устал он к своим сорока двум от хлопотной жизни охотника за головами.
На четвертый день Пётр напился.
Ближе к ночи, уже по темноте, дверь с грохотом открылась, и вот он, красавец. Стоит, покачиваясь и зыркая исподлобья. Видимо отец Ивана был из тех мужиков, что в пьяном угаре звереют.