Бухарин написал письмо Сталину, рассказав о том, что получает отчаянные телеграммы от жены “первоклассного поэта” Мандельштама, что поэт “психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д.”. И в приписке добавил: от ареста и ссылки Мандельштама “Борис Пастернак в полном умопомрачении”.
Реакция Сталина известна по его наложенной на бухаринское письмо резолюции: “Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…”[89] Лукавил ли диктатор, или его действительно не проинформировали об аресте поэта? Наверняка мы этого никогда не узнаем, если только из архивных недр советских спецслужб, до сих пор по большей части недоступных исследователям, не будут извлечены какие-то новые, проливающие на сей случай свет документы.
Но зато мы можем с достоверностью утверждать, что по прочтении письма Бухарина Сталин позвонил Пастернаку. Звонок этот, обросший еще большим числом легенд и интерпретаций, чем аналогичный звонок Булгакову, состоялся в июне, предположительно во вторую неделю месяца (странным образом более точная дата зафиксирована не была).
Существуют различные версии разговора диктатора с поэтом. Пастернак с женой жили в коммунальной квартире, а общий телефон висел на стене в коридоре. Вбежала соседка и сообщила, что Пастернака вызывает Кремль. Он вышел в коридор и взял трубку.
Последующие реплики Пастернака (но не Сталина!) слышали Зинаида (его жена) и обедавший у Пастернаков друг семьи Николай Вильям-Вильмонт; они оставили об этом воспоминания. Существуют также другие записи, сделанные со слов Пастернака, в частности версии Надежды Мандельштам, Анны Ахматовой, Ольги Ивинской, возлюбленной поэта.
Реконструированный диалог выглядел примерно так.
Вождь сообщил Пастернаку, что с Мандельштамом все будет в порядке. А затем спросил, почему тот не хлопотал за друга: “Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован”. Это был, несомненно, продуманный ход в стиле императора Николая – Сталин сразу вынудил Пастернака оправдываться.
К тому же поэт совершенно справедливо испугался, что диктатор хочет выяснить, известен ли ему антисталинский памфлет Мандельштама. И пустился в путаные объяснения – в стиле Пастернака, – почему его отношения с Мандельштамом нельзя назвать дружбой.
Сталин прервал их вопросом, действительно ли Мандельштам является мастером? И опять Пастернак, по той же самой – вполне понятной – причине уклонился от прямого ответа: “Да что мы все о Мандельштаме да о Мандельштаме, я давно хотел встретиться с вами и поговорить серьезно”. – “О чем же?” – “О жизни и смерти”. Тут Сталин абсолютно неожиданно для поэта повесил трубку.