.
Но зато в докладе о текущем состоянии советской поэзии, прочитанном на съезде Бухариным (и Сталиным заранее одобренном), Пастернак был назван первым из крупных, “замечательных” современных поэтов. Речь самого Пастернака зал встретил овацией стоя. А он закончил ее на все той же фирменной амбивалентной, только ему удававшейся ноте: “При огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от ласки во имя ее прямых источников, во имя большой, и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям”. (То есть если уж не сделали “литературным сановником”, то и не надо, спасибо. Буду, как и подобает истинному поэту, “плодотворно” любить родину и “нынешних величайших людей”.)
В речи этой подкупает искренняя, неподдельная интонация обидевшегося ребенка; недаром Ахматова написала о Пастернаке (с восхищением и легкой ласковой усмешкой): “Он награжден каким-то вечным детством”.
Во многом на этой же столь свойственной Пастернаку – и в поэзии, и в быту – интонации построено чрезвычайно важное для понимания позиции поэта vis-à-vis вождя, как ее интерпретировал Пастернак, его письмо к Сталину, отправленное в декабре 1935 года. Ему предшествовали весьма драматические обстоятельства.
* * *
В октябре в Ленинграде по обвинению в “террористическом заговоре” были арестованы муж и сын Ахматовой – Николай Пунин и Лев Гумилев. Ахматова кинулась в Москву хлопотать об их освобождении. Она обратилась за помощью среди прочих и к своему другу Пастернаку, а также к Булгакову, ибо знала об их телефонных разговорах со Сталиным – а именно к диктатору намеревалась прорваться с прошением Ахматова.
Пастернак, хотя и не без колебаний и сомнений, согласился написать Сталину (Булгаков от этого воздержался). Напомнив вождю, что в том памятном диалоге он упрекнул Пастернака в безразличии к судьбе его товарища Мандельштама, поэт на сей раз сформулировал свое в высшей степени дружеское отношение к Ахматовой более твердо и определенно.
В ахматовской челобитной были такие строки: “Арест двух единственно близких мне людей наносит мне такой удар, который я уже не смогу перенести”. Пастернак же от себя добавил, что жизнь Ахматовой ему дорога, как его собственная.
Совершенно нежданно для всех эти обращения возымели желаемое действие. Буквально через несколько дней по распоряжению Сталина (сохранилась его письменная резолюция на этот счет) муж и сын Ахматовой были освобождены. Более того. Как стало известно уже в постперестроечное время, именно в эти дни в НКВД решался вопрос об аресте самой Ахматовой. Сталинское “милостивое” указание автоматически выводило ее из зоны опасности.