* * *
Тут бы пора и закруглиться, но это ещё не конец. Отец говорит, мама была духом стихии, чем-то вроде чужеземки, не нашего племени, и оставила нас не по моей вине, а потому что так и не научилась дышать на суше. Худшей байки я не слыхала. Никогда, ни за что, не перескажу её Моне. Даже когда мы, завалив конец машины поклажей, поедем в Колорадо и я, по уговору, встречу Мону в бакалейной лавке, и она в своей оранжевой бейсболке с улыбкой выбежит мне навстречу. Я не расскажу ей, как опасны чердаки, и как некоторые люди не могут начать жизнь заново, и как до сих пор в витринах магазинов я вижу собственную маму с длинными волосами, такими же серебристо-серыми, как та шуба, и как однажды к нам приехали погостить мои маленькие кузены, и мы отправились в зоопарк, и тюлени меня узнали, оба поднялись в воде и заговорили на непонятном наречии. Всего этого я ей не расскажу. Слишком боюсь. Не расскажу даже самого необходимого: что мы должны быть крепче своих матерей, что у нас должны быть другие истории, что лучше бы ей не передумывать и не бросать меня в Колорадо, потому что я не пойму, возненавижу её навечно, спалю её пожитки и буду вопить в лесу ночь напролёт. Глупо не уметь дышать. Где это слыхано, чтобы кто-то в одном месте дышать мог, а в другом нет? К тому же мы с Моной не такие, а байки про шелки только для неудачников, оказавшихся не на том конце волшебства — тех, кто разбрасывается шкурами, тех, кто обо всём рассказывает, оставляет ключи где попало, ничего не может удержать.
Перевод — Анастасия Вий