Зажгли лампу, ополоснули пыльные руки и лица, сели ужинать…
— Приятного вам аппетита, — раздался с порога голос сторожа Мусы.
— Заходи, поужинай с нами! — пригласил Длинный Махмуд.
— Спасибо.
— Где ты был, Муса? — спросила Азиме.
— Зашел в кофейню, чаю попил. Опять цыган Абди приехал.
— Чего ж ему не приезжать?! — сказал Махмуд. — Деревня большущая, а кузнеца нет. Цыган — мастер своего дела. Когда-то здесь работал кузнец Шевкет-уста. Потом он уехал в Гёгджели. А где Абди разбил свою палатку?
— Где всегда, у Мехмед-аги.
— А работники, нанятые Мехмед-агой, когда прибудут?
— Говорят, со дня на день. За ними уже поехали Фахри и Рахми.
— Скорее бы они приехали. Вот когда повеселимся!
— Тебе-то что до их веселья? — буркнула Азиме.
— А очень просто — арабов я люблю. Весь день мотыгой машут, зато вечером начнут веселиться — прямо как на настоящей свадьбе. Развеселый народ антакийцы[21]. Как ударят в бубны! Как зазвенят бубенчики! О-ох! Ноги сами в пляс идут. Будто оживаешь. И сразу молодость вспоминается.
— Ох уж эта твоя молодость! — заворчала Азиме. — То молчишь, молчишь, а то вдруг заведешь: «Моя молодость… Когда я был возчиком…» Знаю я твою молодость, и каким возчиком был, тоже знаю. Вшивый ты был в молодости, чесался вечно!
— Это я вшивым был? Видал, Муса, я, оказывается, вшивым был! Опомнись, жена! Да когда я был возчиком, я на себе такие тяжести таскал, что другим и во сне не снилось.
— Подумаешь! Вон и скотина тяжести таскает.
— Ладно, пусть будет по-твоему. Но почему ж ты так липла ко мне тогда? Ты ведь убежала со мной — бежала сломя голову, даже ногу занозила, помнишь? Я тебя не тащил, сама пошла.
— Так я же тогда молодая была, глупая. Вот ты и окрутил меня. А будь я умней, как сейчас, долго пришлось бы тебе меня ждать.
В разговор вмешался Муса:
— Нет, сестра, не говори так. В те годы Махмуд был не просто Махмудом, а знаменитым Длинным Махмудом. Шутить с ним было опасно. Ведь он был королем возчиков, королем! А на юрегирской земле быть возчиком — дело трудное. В то время в возчики шли самые смелые, самые отчаянные. Так-то вот.
Махмуд тяжко вздохнул:
— Видишь, Муса? Когда волк состарится, над ним и шакал смеется. Что поделаешь? Старые мы. И всякий нас обругать может.
К горлу Махмуда комок подступил. Эмине с жалостью посмотрела на отца. Он перестал есть, выпил кружку воды и сказал:
— Ты права, жена. Всегда права.
— Таков уж нынче мир, Махмуд, — заключил Муса и, вскинув на плечо мотыгу, заковылял домой. «А теперь, — думал он, — вместо того чтобы лечь спать, надо брать свою пушку и всю ночь сторожить деревню, дуть в свисток. А завтра — опять за мотыгу и опять сторожить, и так до конца своих дней…»