— Убери всё это.
Зиба проворно вскочила и, подбирая брошенное отцом, сказала с улыбкой:
— А ты стареешь, папа.
Он нахмурил брови, бросил на дочь колючий взгляд.
— Раньше ты никогда не пропускал базара, — не замечая его недовольства, продолжала Зиба. — А сегодня с самого утра сидишь дома. Значит, стареешь, раз таким домоседом становишься.
Она засмеялась, потому что считала отца совсем ещё молодым, здоровым, крепким.
Но он не принял шутки, хотел оборвать её болтовню резким, грубым словом, как делал не раз, подчёркивая свою власть в доме, и вдруг заговорил, словно извиняясь:
— Не я меняюсь, дочка, время изменилось, будь оно трижды проклято. Всё раздражает, неохота ничем заниматься. Что теперь базар? Так, одно расстройство. Не то что раньше…
Он вздохнул, вспомнив прежние шумные, пёстрые базары, радовавшие душу. Но девочка не понимала его.
— Ой, что ты, папа! — воскликнула она, глянув на отца большими удивлёнными глазами. — Вон у Герек и Джерен новые гульяка[1], им отцы из города привезли, с базара. Говорят, там можно что угодно купить.
Атанияза снова охватило раздражение. Он засмеялся тихо, недобро, сказал сквозь зубы:
— А что они понимают, те, которые говорят? Видели они когда-нибудь настоящий базар? Голодранцы! Власть разрешила им шляться по улицам и горланить про свободу — вот они и рады. А к чему это приведёт — не думают. Сказано: бойся нового…
— Ну, что ты, папа! — совсем уже непочтительно перебила его дочь. — Люди радуются, зачем же бранить их за это?
— Эй, Зиба, — прикрикнула на неё мать, — перестань молоть языком! Забыла, как надо разговаривать с отцом? Так я тебе живо напомню! Дались тебе эти украшения. Что, носить нечего? Слава аллаху, в достатке живём.
Огульхан-эдже знала, что муж умеет скрывать свои чувства. Но в последнее время ему всё труднее было совладать с собой, она это видела. А тут ещё эта негодница болтает нивесть что… Единственная дочь, вот и избаловали. Никто из сыновей не посмел бы так вести себя.
— И ты тоже, — упрекнула она мужа, — молчишь, когда надо прикрикнуть на забывшую стыд…
А Зиба всё ещё не понимала взрослых. Она была настроена игриво и сказала со смехом:
— А, знаю, мама, почему ты сердишься. Потому что в молодости у тебя не было гульяка. Ведь так, признавайся?
Эти слова почему-то развеселили Атанияза. Ему давно уже не приходило в голову, что Огул-хан может принарядиться.
— Заладили: гульяка, гульяка, — примирительно сказал он, пряча усмешку. — Если уж так приспичило — ладно, купим. Моя дочь, что бы не случилось, не будет одеваться хуже других.
Опять нахлынули беспокойные мысли. Он тяжело поднялся, одёрнул тёплый халат и, пригнувшись в двери, вышел из юрты.