— И рассказал нам о своем сыне. Парнишке, кажется, светит остаться в пятом классе на второй год, хотя он всегда считался очень способным. Он как будто больше не понимает ничего вообще. Вдобавок к занятиям у логопеда Филипп отвел его еще и на занятия с отстающими. Но и это безрезультатно. У паренька дела все хуже.
Слушая Катрин, я вертел в руках маленький красный автомобильчик. В конце концов, Катрин умолкла и пристально посмотрела на «Динки той». Я поднял на нее глаза:
— А дальше?
— А дальше вам явно на это наплевать!
Она вскочила. Стало ясно, что на сей раз я обидел ее всерьез.
— Да меня интересует ваша история! — вскричал я. — Да, и еще как интересует! Но я совершенно не понимаю, зачем вы мне ее рассказываете.
— Потому что мальчику надо помочь, и сделать это можете только вы.
— Я не логопед. А этого малыша вряд ли интересуют этруски.
— Если когда-нибудь вы перестанете подчеркнуто относиться ко мне как к безнадежной идиотке, звоните. Ну а засим…
Хлоп. Она хлопнула дверью у меня перед носом. Мне нужно было заканчивать статью, и я уселся к ноутбуку. Я должен был в который раз изложить различные бывшие в ходу тезисы о корнях этрусков. Пока я подыскивал слова, мой взгляд наткнулся на маленькую влюбленную парочку на столе. Мной овладела ярость. Я схватил их и швырнул прямо об стену. Влюбиться может любой дуралей!
В ближайший вторник я напросился в гости к доктору Филиппу. Я попросту предложил ему помощь. Сперва он не очень-то мне поверил, помня, как я ему уже однажды ответил. Но он был так растерян перед происходящим, что наконец признал: моя помощь была бы весьма желательной.
— Но не говорите ничего сыну, — уточнил я. — Он не должен ничего знать.
Юный Франсуа почти не обратил на меня внимания, когда я пришел ужинать к его родителям. А вот я понаблюдал за ним. Он казался замкнутым, но не больше, чем любой другой подросток, ужинавший в обществе взрослых. Его отец немного с ним поговорил, несомненно, с целью дать мне возможность отточить диагноз о его заикании. А тот не очень-то и заикался. Мальчик спотыкался в самом начале фразы, но вот говорил не очень естественно, recto tono[3], не поднимая и не опуская интонации. Еще больше меня встревожило его лицо. Восковая бледность, под глазами залегли синие набухшие круги. Руки, худые и нервные, всегда вертели что-нибудь: хлебный мякиш или штопор. Пару раз его взгляд останавливался на мне, и он сразу же отводил глаза. В них читалось высокое напряжение, внушавшее тревогу о его психическом здоровье. Это был взгляд Энтони Перкинса из фильма «Психо».