Аль-Тайон, наша земля, край лесов, равнин, зеленых холмов и гор, тоже дышал свободой. Чистой, упоенной и девственной. Мягкой и исполненной покоя. Белое Золото, сердце моего дома, подчинялось ей. Все было пропитано странной тишиной, не тревожной, но дающей ощущение защищенности. Ничто не угрожало нашему миру, а значит, ничто не угрожало и нам. Мы громко смеялись, разрывая благословенный покой тишины, и носились по полям, будоража стада белоснежных овец. Пастухи никогда не кричали на нас. Хохоча, мы вгрызались в мягкую стену спин, и блеющее тепло окружало нас. Они не пугались, лишь отступали на шаг, чтобы вновь склонить головы к изумрудной траве. Овцы Аль-Тайона были умны. Умны и послушны, как собаки. Они были настоящим сокровищем родного края. Наша гордость. Наше богатство. Наше белое золото.
Нарезвившись, мы спускались к изгибу реки и отдыхали в высокой траве на берегу, наблюдая, как играет и плещется рыба на мелководье, сверкая на солнце медью и серебром. Мы говорили о пустяках, о жизни, о том, кем хотели бы стать. Мы смотрели на склоняющиеся к воде ветви деревьев и мечтали, слыша в отдалении эхо ударов металла о металл. Работал кузнец. Мы не слышали звона мечей и не знали звука войны. Мы были спокойны. Счастливы. Это был мой рай, и я не знал другого рая. Не хотел знать. Да, это было лучшее время. Не только для меня, но и для всех нас.
3…КАК В ПЛОТЬ ДУША МОЯ ОДЕТА…
Дни летели незаметно. Вот мне уже восемь. Пришли первые победы и поражения. Одна из моих сестер поскользнулась на масле, заботливо размазанном по полу специально для Драчуна. Я сам вправлял ей сустав. Отец устроил мне взбучку, и несколько дней я провел в его гончарной мастерской. Это было худшим из наказаний, самой изощренной пыткой, какую только можно придумать. Я сидел и изнывал от скуки, изредка вставая, чтобы чем-то помочь ему. Наконец отец сжалился. Он давно уже понял, что глина меня совершенно не интересует.
Был случай, когда я впервые в жизни по-настоящему испугался. Драчун занимался выездкой молодого жеребца. Изловчившись, тот сбросил его и чуть не затоптал. Я закричал и, возможно, именно мой крик стал решающим блоком на фатальном повороте. Животное дернулось, и копыта прошлись по левой руке. Драчун выжил, но навсегда остался человеком с искалеченной рукой. Эту потерю он воспринял внешне спокойно, но мало кто знал, каких усилий ему это стоило. Каждый раз, сталкиваясь с ним, я вспоминал тот несчастный случай, и парень, видя это в моих глазах, отступал. Он сделался замкнутым и нелюдимым. Вечно побитый, весь в синяках и шишках, всегда готовый ринуться в бой из-за малейшего пустого слова, он производил на меня куда меньшее впечатление, чем теперь, ушедший в себя, постоянно раздраженный и огрызающийся по любому поводу. Он внушал мне ужас, потому что я знал. Я видел, что он сломлен. Калеке трудно найти свое место в жизни. Драчун понимал это, и все понимали. Никто не жалел его — он не терпел жалости, как не терпел и сочувствия. С каждым днем он отгораживался от нас все более непроницаемой стеной холодности и гнева. Именно тогда я начал бояться. Бояться, что когда-нибудь стану таким же, как он. Размышляя над этим, я все больше склонялся к выводу, что, окажись в подобной ситуации, я предпочел бы смерть увечью. Смерть… И все во мне холодело при мысли об этом. Тогда я еще не до конца понимал, что такое истинная смерть.