Она огляделась кругом и рассмеялась. В самом деле, смешно: до берега надо добираться вплавь. Это было смешно еще и потому, что я промок до нитки, а она куталась в плед. В-третьих… в-третьих, даже не знаю почему, но смешно.
— Мы сможем добраться до берега, — сказал я, — Видите, в этом ящике и в этом нейлоновом мешке, — говоря это, я доставал его, — есть рубашка и шорты. Надевайте, а я пока поплыву за лодкой.
Больше я ничего не сказал, да и не мог бы. Я осторожно сошел в воду; прыгать не рискнул: застывшие, дрожавшие члены не слушались меня. На берегу, как всегда, стояли плоскодонки, ничего не стоило отвязать одну. Когда я вернулся, она уже оделась. Она залезла в лодку, мы пересекли полосу воды и высадились на берег.
— А вы так? — спросила она.
— По-другому все равно не получится…
Наши взгляды встретились, сейчас мы впервые рассмотрели друг друга. В неяркой полотняной рубашке с короткими рукавами, с голыми ногами, босая — она была на диво хороша. Она успела причесаться и закрутить волосы узлом на затылке. Я смотрел на нее.
— Это мужские шорты, — сказала она тихо и опустила глаза. — Как мило с вашей стороны, что вы дали мне все это.
— Другого у меня не было.
— Не скромничайте.
— Я не скромничаю. Только это у меня и было.
— Хорошо, — ответила она. — Пошли за покупками.
Мы прошли десять, двадцать шагов, оба босые, поеживаясь и зябко передергиваясь от холода, по солнечной стороне, обходя холодную щебенку, — как вдруг я сообразил, что…
— Стойте.
— Что такое?
— Я не взял денег.
Как я ни выворачивал карманы, — ничего не нашел. Я не помнил, куда мог сунуть деньги, может, они в карманах куртки, может, где-нибудь еще… В карманах же насквозь промокших ковбойки и шортов я обнаружил столь же мокрый носовой платок и больше ничего.
— Смотрите-ка, пятьдесят форинтов.
— Где они были?
— В кармане рубашки.
Я взглянул: пятидесятифоринтовая бумажка была суха и старательно сложена. В самом деле, она могла сохраниться такой только в недрах непромокаемого мешка, и это меня утешило. Утешило и обрадовало, хотя никак не могло помочь мне, продрогшему, измученному, в моем отчаянном, невозможном положении; я совершенно не знал что делать.
— Пятьдесят форинтов?
— Именно.
— На что их хватит? — я соображал. — Если выпить здесь в привокзальном буфете чаю с ромом (и чтоб рома было больше, чем чаю), съесть по бутерброду с салями… уже не выходит.
Она не отвечала. Я тоже молчал. Мы шагали вперед. Через красивый сквер, по пыли и каменистой дороге, босые. Через некоторое время я сказал:
— Я полюбил вас.
— Вы уже говорили.