– Двадцать одна тысяча, – подал голос Гай.
Двое сенаторов, делавших ставки, уставились на Калигулу. Император же продает гладиаторов, а не покупает! Севшим голосом старший сенатор отозвался:
– Двадцать две.
Его соперник ухватился за свой шанс и вышел из торгов.
– Двадцать три, – сказал Калигула.
Старый сенатор упал духом, поняв, что происходит. Он прохрипел:
– Двадцать четыре.
– Тридцать четыре, – весело отозвался Калигула.
У старого сенатора глаза полезли на лоб.
– Мой император…
– Валерий, делай ставку.
Сенатор поник. Он проиграет императору, потому что выиграет ретиария. Об альтернативе невозможно было даже помыслить.
– Тридцать пять.
– Ты потратил тридцать пять тысяч на масла для своей жирной задницы, – презрительно фыркнул Калигула. – Сорок одна.
Я опустила глаза. Он состязался со стариком. Бесцветным голосом Валерий предложил сорок две тысячи. От брата последовало пятьдесят. Пятьдесят одна от сенатора. Это было невыносимо. Калигула отпустил старика на восьмидесяти пяти тысячах сестерциев. Не то чтобы тот не мог себе позволить такие траты – у меня не было сомнений в том, что любой из приглашенных мог отдать столько же за каждый лот и вернуться домой к полновесным сундукам. Брат издевался над сенаторами с единственной целью – чтобы унизить их, и эта жестокость меня беспокоила.
За самих униженных сенаторов я не сильно переживала. Меня не отпускала мысль о том, что нельзя бесконечно безнаказанно давить на кого-либо. Сенат сломается? Или нанесет ответный удар с равной силой? Калигула шел опасным путем; казалось, что он упрямо держит курс на бурю. Виниций сжал мою ладонь. Он тоже тревожился. Мой брат опять зашел слишком далеко, и мы все это знали.
Аукцион продолжался таким же манером и дальше. Сенаторы платили за каждый лот несусветную сумму, императорская казна тяжелела на глазах. Когда я смотрела по сторонам, то видела на лицах безнадежность, смятение и разочарование. Главное же – я разглядела на них недовольство, но вынуждена была прикусывать себе язык, чтобы не закричать в попытке остановить происходящее.
А потом случилось ужасное. Совсем пожилой патриций Сатурнин, один из наиболее уважаемых и заслуженных представителей сенаторского сословия, заснул. На лице императора сменилось полдюжины разных выражений. Он не совсем понимал, как реагировать на такое оскорбление. Когда этот калейдоскоп замер на ехидной ухмылке, у меня перехватило дыхание. Сатурнин был близким другом двоих из тех сенаторов, нашедших свой конец в кровавой бойне посреди атриума Минервы, и я поняла, что брат мысленно соединяет старика с заговором. Меня чуть не затошнило от дурных предчувствий – до того зловеще заблестели глаза Калигулы. То была не внезапная вспышка гнева, которым он всегда был подвержен, а нечто новое. Нечто пугающее.