Сережка вышел на улицу, хотя гулять ему в общем-то не хотелось.
Странные были у него отношения с матерью. Впрочем, какие странные? Такие бывают у мальчишек.
Если бы его когда-нибудь спросили, любит ли он мать, Сережка ответил бы, что любит. Но если бы ему задали вопрос, в чем проявляется его любовь, он бы задумался и даже самому себе не сумел бы объяснить. «Люблю, и все», — сказал бы, наверное, Сережка.
Он не был с матерью откровенен, и она это знала. С годами скрытность росла. И если раньше он нет-нет да и рассказывал ей кое-что, то теперь старался спрятать все, что касалось только его. И не потому, что не доверял ей. Нет! Он закрывался вообще от всех взрослых, потому что был уверен, что они никогда его не поймут.
Надежда Петровна тоже не понимала его, но всегда защищала. В любых неприятностях, которых у Сережки было достаточно, мать всегда была на его стороне, пыталась найти что-то такое, что могло оправдать сына или, по крайней мере, смягчить вину.
Надежда Петровна подошла к окну, посмотреть на освещенный солнцем сад, и отыскала глазами Сережку. «Как? Почему он стал таким? — в который раз вернулись к ней мысли. — Война? Может быть… Но и до войны он ведь тоже был далеко не лучшим… Маленький-маленький, а что вытворял…»
Вспомнила, как, приехав однажды в Никольское, где гостил он летом у ее родителей, первое, что увидела, войдя в дом, торчащие из цветочных горшков обрубки. «Неужели Сережка?» — сразу мелькнула мысль. Посмотрела еще раз на подоконники, спросила:
— Почему герань в вазе?
— Надоела она нам в горшках-то… — тут же ответила ей мать. — Вот мы ее и срезали. В вазу поставили.
— Кто срезал? Сережа? — начала она допытываться.
— Да все срезали…
Оказалось, что Сережка, оставшись как-то в комнате один, взял ножницы и обрезал герань. «У нас дома цветы всегда в вазе стояли», — объяснил он вернувшейся из сеней бабушке.
«В вазе, говоришь, стояли? — переспросила Серафима Григорьевна, но тут же справилась с досадой. — Это хорошо… Вот и у нас теперь тоже будут стоять в вазе…»
Бабушка взяла тогда из его рук ножницы и сама освободила от горшков несколько веток, которые Сережка не успел срезать.
Почти все воскресенье Сережки не было дома. «Ведь не ел ничего, а гоняет», — думала Надежда Петровна, подходя изредка к окну и надеясь увидеть во дворе сына. Но его, нигде не было: ни в саду, ни на мостовой. Лишь к вечеру, когда уже потускневшее небо полностью скрыло в себе облака, Сережка вернулся домой. Мать ничего не сказала — все равно ничего не ответит. Молча собрала ужин. Допить до конца стакан чая Сережке помешал салют. Раздавшийся залп заставил его выскочить из-за стола и выбежать на улицу. Надежда Петровна тоже поднялась с места.