.
— Сакрифисом! — мрачно прыснула Елисавета. — А по моему згаду, от такого невинного сакрифиса, как граф Бестужев, и палачу-то кровожадному дай Бог — живу ноги унесть.
Кузына вставила:
— Он, матушка, граф Алексей Петрович человек есть прозорливой.
— Ладно, тебя — министра не спрашиваю, — огрызнулась императрица.
Кузына подобрала слюнявые губы. Елисавета опять ткнула пяткой в лист.
— Читай!
Мавра Егоровна с поспешностью загнусавила:
— «Царица, будучи единственно увеселеньям своим предана, и от часу вяще совершенную омерзелость от дел возимевая…»
— Бери вон то, — сказала Елисавета чуть слышно, — да раздельно читай, да громогласно.
— Слушаю, матушка ваше величество.
И зачитала:
— «Услаждения туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким подлым сбродом…»
Тут кузына, набравшись смелости, проглотила вместе с холодной слюной своей несколько горьких шетардиевых слов.
Елисавета незаметно подняла башмак.
— Государыня, ваше величество, — быстро-быстро заговорила служебница раба и кузына, — да можно ль этакую погань читать в огласку?
Елисавета за спиной крутила, вертела и сжимала башмак.
— От одного тухлого яйца, сказано, семеро мужиков разбежалось; а тут, матушка…
Но договорить кузыне не пришлось: башмак, брошенный с силой неженской, угодил метко.
— Вини самою себя, Мавра Егоровна. Кузына с кровью выплюнула два темных передних зуба.
— Ступай вон из кельи, — сказала Елисавета; а подумала: «Не малина, не опадет».
Июньский теплый вечер, переливаясь через полуоткрытые створы окна, колебал лампадные огоньки.
Кузына удалилась, спуская соленую кровь в брюхо большими глотками.
За дверью завыла по зубам.
Императрица, упав лбом в подушку, тоже завыла. Ей казалось, что она несчастна.
Кукарекнул петух, вероятно, страдающий бессонницей.
Ночь обсыпалась звездами, к сожалению, не столь золотыми, как кресты и купола Троицкого монастыря.
В келью влетел майский жук.
Жалостливая государыня поймала его и, подойдя к окну, выпустила в теплую ночь.
— Живи, миленькой.
И легла высокими розовыми грудями на подоконник и запустила пальцы в кучу рыжеватых волос и помыслила: «Ох, изуродовала бабу».
Стала звать:
— Мавра!.. Маврутка!.. Мавра Егоровна!
Зареванная кузына вошла в келью, прикрывая ладонью рот.
— Ты, Мавра Егоровна, не плачь, — сказала ласково Елисавета, — муж все равно любить станет. Уж я его знаю, как свой пяток. Он тебя, мой друг, теперь пуще прежнего любить станет. Я его, Мавра Егоровна, мужа твоего, господина Шувалова, сейчас в сенат посадила.
И собою вполне довольная, дала рабе и кузыне целовать ручку.