Как всякий мальчик, я видел окружающий мир цельным, лишенным оттенков, а следовательно, свой выбор остановил на мужском идеале, коим был Сарычев…
Скорее всего, это не так; задним числом я пытаюсь объяснить многие странные по меньшей мере поступки…
Но в одном я до сих пор уверен — уже тогда я безумно любил Сарычева. И все… Нет, не все: однажды я сказал об этом маме, она смутилась, потом неожиданно страстно обняла меня, хотя ничего подобного с ней прежде не случалось, назвала меня «глупышкой» и с каким-то фальшивым восторгом слегка шлепнула…
Вот теперь, пожалуй, все…
Словно почувствовав, что именно на них падет подозрение в убийстве, немногочисленные обитатели зимних дач заспешили в город: кто на машине, из приоткрытого окна которой усердно лаял пушечными облачками на оцепивших место происшествия «легавых» большой черный пес; кто с рюкзаком за спиной, катя застревающую в снегу коляску, тоже набитую вещами, и волоча мотающиеся из стороны в сторону санки с закутанным существом, бесполым, как чукча.
Навстречу им вышагивала вызванная из города звонком немолодая, но до истязания требовательная к своему тщательно собранному из специально подогнанных частей телу, похожая на креолку, чья летняя слезка у глубокого каньона меж грудей повергала в дрожь не одно поколение юношей, решительная, признающая лишь собственников тех дач, что не уступали ее даче по балансовой стоимости, прозванная за ненависть к снимающим на сезон, а тем более на недорогой, зимний, «Миссисипи», спешащая разоблачить и убийцу и убитого, бывшая альтистка…
Однако не опознав, сколько ни вглядывалась во все более теряющий человеческое обличье, обретающий смятость вещей, пятнистую бесцветность земли лежащий у ее ног труп, она повела взглядом вокруг, надеясь отыскать ранее никем не замеченную «белую ниточку», но и тут предчувствие обмануло…
Осенние, на высоких каблуках сапоги совсем не грели, альтистка чихнула, как обухом по бездыханному полену рубанула, и поспешила к себе, по пути припоминая тех, кто на машинах и пешком бежал с дач, хотя ни на ком конкретно не останавливая своей разоблачительной догадки, то есть подозревая всех.
Ну, кроме себя, естественно, да и то до той минуты, когда, отворив калитку, увидела она, что в ее даче, в окне кухни горит свет… То ли забыла она выключить, уезжая в город, то ли именно на ее даче провел последнюю в своей жизни ночь тот, что все еще лежал на носилках на пляже, оставленный там, словно «до востребования»?!
Впрочем, почему, собственно, она, вслед за всеми, решила, что убитый непременно ночевал на одной из дач? Логика рассуждений казалась непогрешимой: если в кармане у покойного не оказалось ни пятачка, ни проездного билета, ни вообще какой бы то ни было завалящей бумажки, то либо он был ограблен, что опровергалось дорогими японскими часами «Сейко» на его руке, либо из Серебряного Бора никуда уезжать в ту ночь не собирался, а рассчитывал вернуться с прогулки туда, откуда вышел, — на одну из дач…