А впоследствии превратили бы позор в доблесть…
Она могла бы уцелеть, если бы эгоизм любви уберег ее от желания получить одобрение еще и болезненно злого мальчика, но она наклонилась ко мне и, пахнув ресницами, словно было жарко, спросила:
— Ну чем, чем он тебе не нравится? Ты ведь его даже ни разу не видел!
И узнала про пляж номер три в Серебряном Бору, про игру в волейбол, про Дуню, спешащую к нам с ужасной вестью, про мяч, катящийся после удара «Сокола» к ногам мамы, про то, как он остановил эту свою зеленую «Победу» и грузил вещи, и вез нас, и позорно бежал из разоренной квартиры…
Верочка выслушала молча, даже не успев расстаться со счастливым выражением лица, но поздним вечером, подойдя к телефону, почти бестрепетно повторяла одно только слово «нет»…
— Нет, нет, нет… — он понял, что Верочка любила полет — отказала, узнав о падении. Звонил пьяный, упрекал ее в предательстве, в измене, в подлости, в бесчестии. Он не знал, что же еще сказать, чтобы оскорбить. Не видел лишь того, что она каждый раз согласно кивала…
Она явно была больна, целыми днями сидела у телефона, ожидая звонков, упреков, но больше я ее не видел плачущей. Потом звонки прекратились. Верочка была убеждена, что ее возлюбленный покончил с собой:
— Это так просто… надо только снять пальцы со штурвала и посчитать до двадцати…
— Или выпить флакон снотворного… даже половину, — поддакнул я.
Она ждала Нового года, верила, что, если он жив, обязательно объявится. Потом тешила себя надеждой, что есть еще Старый Новый год…
И наконец, едва февраль подарил первым солнечным лучом, переехала на дачу, чтобы иметь возможность каждый день узнавать о своем любимом от постоянной обитательницы одной из дач, гнусной старухи с лисьим лицом, умело раскладывающей пасьянс.
В конце мая, несмотря на мое нежелание, пришлось и мне поселиться на даче. К этому времени пасьянс окончательно убедил Верочку в гибели ее короля, но теперь страшило другое: старуха грозила дамой-злодейкой, которая торопилась свести счеты с бедной, прозрачной, обреченной Верочкой… Старуха намекала на альтистку, однако Верочка, зная, что Дмитрий Борисович для нее окончательно потерян, думала совсем о другой…
Только поэтому она не поняла тайного смысла подлой фразы явившегося на дачу Сарычева, пьяного, злого, торжествующего:
— Что, налеталась?!
…Словно сама природа и все ее составляющее: травы, дожди, люди, звери — чувствуют обреченного, торопятся подтолкнуть, добавить последнюю каплю, сладостно и болезненно запоминая зримую энтропию. И подлежащий закланию легко смиряется, точно надеется, пережив многократно, еще с детства представляемую в деталях смерть, ощутить немыслимую свободу и парение над последней болью…