А тогда я молча, в бессильной злобе пнул мяч ногой…
О, как меня берегли, как готовили к нежданному счастью! Не к Верочке приезжали на дачу Иваша и Гапа, однако не решились первыми сказать мне, что всех оставшихся в живых выпускают из тюрем, и если мои родители живы, они вернутся… Об этом я узнал от Сарычева уже в Москве и молча кивнул: это было не хладнокровие, а всего лишь замедленная реакция; с каждым днем, повторяя про себя услышанное, я вызубрил его наизусть, оно проникло во все тайники души и уже не покидало меня; до сих пор живы во мне все мои низости, страхи, ошибки, до сих пор руки мои дрожат при воспоминании о них…
Верочка охнула, побледнела, схватила себя за мочку уха, чтобы не упасть…
Я подошел, взял ее за руку и стал шептать, что не покину, что мои родители тоже поймут, и будем мы жить все вместе, единой семьей…
На этот раз Дмитрий Борисович поверил мне, но, если бы он знал, как я не хотел покидать его дом и становиться сыном человека, которого отпустили из тюрьмы, он бы возненавидел меня, и это продолжалось бы до того мига, пока не пришла бы ему в голову мысль, хочет ли он возвращения моей мамы, не вообще, как своей возлюбленной, а после шести лет пересылок, бараков, после смерти…
Он, правда, не стал объяснять мне, что даже освобождение моих родителей не восстановит семью, распавшуюся прежде, чем ее составные разнесло в разные стороны… И сам, видимо, не задумывался об этом, потому что, не признаваясь себе в столь страшных мыслях, надеялся, что мертвые не воскреснут. Ибо иначе с восстанием мертвых неминуем Страшный суд, и убиение живых — истребительный пересмотр прошлого, возвращение к зияющей дыре истории, в которой, как в аэродинамической трубе, будет болтаться вылетевший на свободу из «шарашки» знаменитый реактивный самолет, техническое достижение, должное уравновесить Время духовного регресса и нравственного упадка…
Вечером были гости: преферанс не сложился, все казались взбудораженными, возникали даже мимолетные словесные стычки, чего раньше я никогда не замечал; Дмитрий Борисович выпил больше, чем обычно, глаза его стали тяжелыми, порвался какой-то сосудик, и узкая красная ниточка вспыхивала всякий раз, когда он вскидывал глаза на спорившего с ним Тверского. Смысл спора был понятен, хотя сам спор хаотичен — вроде спорили не между собой, а с кем-то или с чем-то посторонним.
В конце концов Сарычев поймал князя Василия на подглядках и бросил карты на стол. Иваша урезонивал, Чеховский заявил Сарычеву, что тот «не вправе судить», после чего последовал жест в мою сторону. Сарычев немедленно закипел и ответил, что если бы не он, Сарычев, то и козявку бы Чеховский спасти не решился.