– Ты не сопротивлялся, а скрутили тебя от души!
– Ну, я и дружелюбия не выказывал, игемон. Да и поприветствовать легионеров, как должно, не успел. Вот твои солдаты и подстраховались.
Наместник невольно улыбнулся.
– О да, мы любим, когда нас встречают с восторгом… Ты не сказал, какого ты рода.
Иуда чуть нахмурился и жестко ответил:
– Я иудей по крови, по рождению принадлежу к довольно знатной семье. Но об этом не интересно говорить, игемон.
– Хм!.. Хорошо. Не хочешь – не будем. Но разве родным не важна твоя судьба?
– Не знаю. Лет десять их не спрашивал об этом.
– Вот в чем дело… Как долго ты принадлежал к сообществу зелотов?
– Почти пять лет.
– Не мало. И как ты попал туда? Когда?
– Пришел сам. Мне было девятнадцать.
– Сам? Тогда почему ты отрекаешься от них?
– Я говорю то, что есть. Пять лет назад я ушел из братства и порвал с ним все связи.
– Тебя так просто отпустили? Каким образом?
– Вообще-то я никого не спрашивал, игемон.
– Впервые слышу такое! Но почему ты ушел?
По лицу Иуды пробежала тень.
– Потому что захотел, – резко ответил он. – Долго и сложно рассказывать, игемон. Это не стоит твоего времени.
– О своем времени я позабочусь сам. Хотя… спасибо за напоминание, – разочарованно ответил наместник. – Я так понял, защищаться и оспаривать свою вину ты не собираешься.
– Да, игемон, не собираюсь, – холодно ответил Иуда.
Пилат откинулся в кресле, жестом подозвал секретаря, взял документы и стал пристально изучать. Вдруг его взгляд зацепился за что-то, он нахмурился.
– Афрания ко мне, быстро!
Начальник тайной службы возник за колонной.
– Я здесь, игемон.
– Что это значит? – Пилат передал ему папирус. – При чем здесь Руфус?
– Игемон, думаю, об этом лучше спросить у него самого. Когда этого человека привели и бросили в темницу, я заметил, центурион[43] крайне удивлен этим обстоятельством. Естественно, мне стало интересно. А его рассказ изумил даже меня.
– Ясно! Послать немедленно за центурионом Руфусом. – Он обернулся к арестанту, снова перешел на арамейский. – Полагаю, ты не торопишься, Иуда. Небольшая задержка не очень тебя расстроила?
– Не тороплюсь, игемон. На собственную казнь все равно не опоздаешь. И мне тоже интересно, что может обо мне рассказать римский центурион.
– Ты понял наш разговор? Ты знаешь латынь?
– Да, разумеется. Почему тебя это удивляет, игемон?
Иуда перешел на язык Рима так непринужденно, словно всю жизнь провел в Вечном городе.
– Потому что до сих пор мне не приходилось встречать таких бунтовщиков – образованных кузнецов, умеющих профессионально сражаться, бродяг знатного рода, знающих три языка.