— Я только проснулся и сразу к вам прибежал.
— А что вам снилось?
— Вы и поезд.
— Странно. Ведь здесь нет поездов.
— Но через два дня придет первый…
Мы остановились между редко растущими соснами над песчаным обрывом. Внизу была дорога, которую кто-то когда-то неизвестно зачем прокладывал, был ольшаник, который опустошила осень, были размытые луга и была Сола, извилисто текущая на юг. Я расстелил свой брезентовый плащ. Мы сели под кустом крушины, сверкающим от капель дождя, и, как птицы в гнезде, смотрели оттуда на эту, нашу собственную частичку мира.
— Знаете, я всегда берег свои слова, — я смущенно смотрел в сторону, на широкий разлив реки возле Подъельняков. — Я берег свои слова, как скупец, копил их, как другие копят деньги на черный день.
Я замолчал, а немного погодя заговорила Юстина:
— Здесь как-то странно пахнет.
— Чебрец. После дождя. Видите, что ни скажешь, получается глупо. Мне с вами легче разговаривать по вечерам, когда не спится.
— Я тоже хотела вам сказать что-то важное.
— А теперь уже не скажете?
— Нет. Не нужно.
— А это хорошо или плохо?
Она молчала. На том берегу, в Солецком бору, прозвучал далекий выстрел, настолько искаженный расстоянием, что можно было подумать, будто с высоты сорвался в воду камень. Над палатками зажегся первый фонарь.
— Юстина.
Она посмотрела на меня, внимательно разглядывая мое лицо, мой рот, мои виски. В конце концов глаза наши встретились. Ей хотелось что-то сказать; я это чувствовал и догадывался, что молчит она тоже неспроста.
Я бесцеремонно обнял ее, а она сжалась в комок. Я стал целовать ее волосы, затылок, холодную щеку, подбираясь к губам, крепко стиснутым, недружественным, пахнущим ветром. Я не сразу сломал ее холодную сдержанность. Наконец ее губы налились жаром. Теперь мы дышали одним глотком воздуха.
Я расстегнул свитер: ее тело не было телом зрелой женщины, оно напоминало нежную, тонкую весеннюю траву. Юстина пыталась сдержать мои руки, прижимала их локтями к своим хрупким ребрам.
Мы на мгновение разомкнули губы, судорожно ловя воздух, как ныряльщики, которые, собрав последние силы, вырвались из пучины. Она стала пятиться от меня, не поднимаясь с колен. Однако я схватил ее.
— Нет, — забормотала она. — Нет.
— Почему?
— Нет.
— Ты меня не понимаешь, Юстина, я тебе все объясню, — мои зубы стучали о ее зубы.
— Нет.
И в этой душной темноте я снова увидел застывшее, искаженное лицо партизана. Я привлек Юстину к себе, но она оттолкнула меня, я пытался удержать ее, стиснул пальцы на запястьях ее рук, но она уже падала спиной в песчаную пропасть. Испуганные неожиданным падением, мы инстинктивно изо всех сил обхватили друг друга. Так, сцепившись в объятии, мы катились по обрыву, оставляя глубокий след на чистом лесном песке. Я видел попеременно то ее губы со следами губной помады, то низко нависшее мрачное небо. Наконец мы остановились внизу посреди никому не нужной дороги, в кустиках серебристой полыни.