Я смотрел в ее глаза — в них уже не было испуга. Мы сели на размокшие стебли сорняков. Я снова увидел ее такой, как когда-то, знакомой давно, едва ли не с детства, и постоянно завлекающей чем-то в ней неуловимым и непонятным.
— Так уж всегда у нас получается, спешим сломя голову, — сказала она.
— Ты знаешь, что ты мне нравишься?
— Знаю, — сказала она.
— Вижу, что ты в этом уверена. А я тебе?
— Мне? — И она замолчала.
Я протянул руку и стал выбирать из ее волос, тонких, как пух одуванчика, комочки желтого песка. Она заметила на моей шее клочок мха. Мы снимали друг с друга красные сосновые иглы, кусочки шелушащейся коры и какие-то непонятные зернышки. Я улыбнулся, она мне ответила, мы с упрямым вниманием смотрели друг другу в глаза, и была в этом новая близость, незнакомая до сих пор доверчивая интимность.
За рекой, как обычно, заговорил кларнет и пробился сквозь однообразный шум Солы. Я встал с земли и подал Юстине руку. Мы карабкались наверх по тому же самому обрыву, увязая в рыхлом песке. Я втаскивал ее за руку, а она ловила воздух мелкими глотками и на ее лбу блестели капли пота. Я вполз на лесной дерн, колкий, как стерня, перегнулся вниз, подхватил ее за талию и втащил, горячую от усталости, под мокрый куст крушины.
— Послезавтра придет первый поезд. Уедем на нем подальше от этих мест.
— Куда?
— Я ведь лгал. У меня есть дом и место в жизни. Поедешь?
— Значит, ты ничего не понимаешь.
— Приходи послезавтра без четверти три на железнодорожную ветку. Там остановится наш поезд.
Она молчала.
— Я тебе ничего не обещаю, но, может быть, именно поэтому ты не пожалеешь о своем шаге. Я хочу увезти тебя к своим.
— А там хорошо? Ты ведь оттуда убежал.
— Это не имеет значения. Теперь я уже знаю, что здесь я искал тебя.
— И что же ты мне обещаешь?
— Я отдам тебе все мое чувство, без остатка. А потом угомонюсь, буду играть в шашки, слушать радио, буду сидеть на скамейке в парке и греть на солнышке кости.
— Ты думаешь, что мне это нужно?
— Это нужно мне. Я должен найти свою тихую пристань.
Она улыбнулась.
— Может, стоит рискнуть?
— Юстина, я говорю серьезно.
— Лучше не говорить ничего. Смотри, какой липкий воздух, какая вокруг странная неподвижность. Словно нас накрыли маской с хлороформом. Будет страшная ночь для сердечных больных.
— Поедешь?
Она нагнулась и поцеловала меня. У обоих у нас губы пересохли, их обметало, как в лихорадке.
— Больно, — прошептала она.
— Очень больно?
— Нет. Терпеть можно.
Я привлек ее к себе на скрипучий брезент плаща. Светлая капля упала мне на ладонь. Я удивился, что она не зашипела на моей раскаленной коже.