В конце концов (24 августа) от усиленной работы, напряжения и всяких забот я тоже заболел: у меня сделалась перемежающаяся через день лихорадка, с которой я должен был путешествовать днем и ночью, по жаре и в холоде, так что под конец, когда, несмотря на охватывавшие меня жар и озноб, мне приходилось продолжать путь, я неистовствовал и мне делалось совсем плохо; ибо путешествовать больному день и ночь, безо всякого ухода, испытывая как внутренние, так и внешние холод и жар, мучительно и опасно, что нетрудно себе представить. Однако, как ни был я болен, все же 28 августа осмотрел на пути часть литовских хоругвей. Люди были все конные и в панцирях. Хоругви выстроены были перед посланником и по приказанию генерала отдавали ему честь. Зрелище было великолепное.
29-го прибыли в Лемберг…
20-го счастливо и благополучно приехали в Варшаву, а 24-го достигли когда-то прекрасного, ныне несчастного Торна, где я имел честь разговаривать со знаменитым князем Седмиградским, Рагоцким, и служить толмачом в важных государственных переговорах между ним, посланником Юлем и русским генералом князем Долгоруким, находившимся там с (отрядом) русских войск[436].
2
Одна (часть) людей и вещей адмирала[437], а равно и часть моего скудного скарба остались в Москве, (другая) же часть была привезена туда из Валахии и Подолии. Так как вследствие лени этих людей писать (письма) или их неразумия, мы не получали ни о той ни о другой части никаких (сведений), то после многих просьб и убеждений мне удалось уговорить покойного адмирала отпустить меня в Москву, чтоб привезти оттуда (людей и вещи) или узнать, что с ними сталось.
Выехал я 6 ноября 1712 г. с голландским шкипером Seemand’ом (в Данциге). Шли туда со (мной) два французских купца. Я проводил с ними время, упражняясь в разговоре на французском языке. Хотя я и прочел известное число французских книг, но до тех пор во французском разговоре не имел случая упражняться.
Между Борнгольмом и Рюгеном мы встретили фрегат без вымпела и флага и приняли его за шведское судно, ввиду чего я переоделся в платье корабельного юнги и вымазал себе дегтем руки и лицо. Переряжен я был так (удачно), что во время плавания сам шкипер часто (принимал) меня за юнгу и звал вместо него. Наконец фрегат приблизился к нам, но, узнав от шкипера, что мы идем из Копенгагена, от пустил нас. Испытанный мной и обоими французами, при этой маленькой (опасности), страх так на нас подействовал, что мы убедили шкипера высадить нас на берег в первом попавшемся месте в Померании или Кочубии. Выпустил он нас в Рюгенвальде, в Кочубии; (однако) мы заплатили ему всю условленную плату (за проезд до Данцига).