Мы здесь много говорили об иврите, но прежде чем перейти к теме иврита и его значения, ибо здесь у меня будет некая полемика с предыдущими выступлениями, — я просто обязан прочитать вам отрывок из рассказа «Мой первый круг». Это образец чистой прозаической красоты, стоящий на вершине достижений прозы на любом языке:
Наступила весна, и мы с Гитой время от времени ходили гулять. Излюбленным местом наших встреч сделалась скамейка на кладбище, где мы сидели часами, не замечая, как летит время. Незаметно подкрадывался вечер, и кладбищенские памятники исчезали в темноте…
В один из таких вечеров нас охватило безумие. Я помню блики вечернего света, скользившие по ее лицу. Оно было торжественно-печальным, и я нежно гладил его. «Ой, мой мальчик!» — простонала Гита. Тело ее изогнулось от страсти, она с силой прижалась ко мне и укусила меня в шею. Я забыл обо всем на свете…
В стране смерти пело свою дивную песню биение жизни.
(Перевод с иврита Лили Баазовой)
Покажите мне во всей мировой литературе отрывок прозы лучше этого. С точки зрения языка можно сделать целый докторат только по этому отрывку. Немногие после него так писали…
Что же касается темы иврита… Хагит и Аарон говорили о «двойном гражданстве» Прейгерзона в двух мирах. А по-моему, нельзя ставить знак равенства между этими двумя мирами в его жизни. В России он был в изгнании, а в иврите он был дома. Что такое иврит, что значило писать на иврите в России тех времен? Мы ведь слышали, Нехама [Лифшиц — Н.Л.] прочитала нам мрачные фрагменты из истории, о том, как в СССР постепенно (а то и не очень постепенно) уничтожили всю еврейскую культуру, — что же означало в тех условиях решиться писать на иврите? Не только в смысле объективной опасности попасть в тюрьму, но с точки зрения личной, внутренней — что психологически требовалось человеку, чтобы писать на иврите в огромной России, дикой, чужой, жестокой, враждебной? А с другой стороны, эта Россия вроде бы позволяет кое-что писателям, литературе, театру, и подмигивает, и притягивает, и дает ему публиковаться как инженеру. Что требовалось этому человеку каждый день, чтобы взять в руки перо? Через какие психологические бездны он проходил, через какое преодоление, очищение и вознесение души, чтобы писать на иврите в той России?
Так что иврит уж точно не был для него «вторым среди равных» по сравнению с окружавшим его советским миром. Было несколько таких, кто заплатил за это жизнью, — Элиша Родин, Хаим Ленский. Поэтому я говорю, что легенду о герое-сионисте, который борется за Эрец-Исраэль и за ее язык, по-моему, не опровергает ни творчество Прейгерзона, ни даже его сомнения. Прейгерзон был частью этой легенды. Прейгерзон был Прометеем, вот на кого он действительно похож, орел каждый день выклевывал ему печень, а за ночь печень отрастала, чтобы он снова собственной кровью писал свои ивритские строки. Миф о Прометее вообще интересный, там были два брата: у Прометея был брат Эпиметей. «Прометей» означает «заботящийся заранее», а «Эпиметей» — «заботящийся после». То есть это разница между предостерегающим и оплакивающим, между борцом и нытиком. Так вот, Прейгерзон был «заботящимся заранее». Во всей его прозе мы видим ощущение того, что эти дни — последние. Этот мотив у него не прекращается. В 30-е годы он пишет о том, что весь еврейский народ стоит перед эшафотом. Поэтому не надо рассматривать сомнения Прейгерзона так, будто его одинаково тянут к себе два разных магнита. Это были очень тяжкие сомнения.