— Сперва была, оказывается, одна большая река, но смелый богатырь Торттон убил злого Келески, тот упал и перегородил собою реку, и сразу стало две реки — Черный и Белый Июсы. Ой, Келески! — покачивая обросшей жесткими волосами головой, Мирген журил лукавого змея, словно это был закадычный его дружок или хорошо знакомый ему человек из одного улуса.
Иван не слышал Миргена, у Ивана были свои бесконечные думы, ведь его червем точила обида на трудную, неудавшуюся судьбу. Перед его замутненными глазами стояла грязная, душная камера с голыми нарами, с обитой ржавым железом дверью, она настолько давила Ивана, что он чувствовал боль во всем теле, эта боль становилась все острее. Если говорить по совести, Иван не числил за собою никакого преступления. В гражданскую все стреляли, целясь то в одну, то в другую сторону, был он в войске у Колчака, был и в Красной Армии, так почему же все на свободе, а он должен кормить вшей и блох на вонючих тюремных нарах в обнимку с шулерами и конокрадами? Разве за то только, что в казачьем полку получил за храбрость чин урядника и рассчитывал выйти, благодаря этому чину, в люди, поправить хозяйство, вконец запущенное отцом? Обнищал из-за собственной лени и бесшабашности его отец, пропил последнее, что оставил ему в наследство Иванов дед Семен, докатился до пастухов, а уж известно, каков почет пастуху у казаков. Затем, слава богу, выбился Иван в старшие урядники, стал еще на ступеньку ближе к благополучию.
Но неожиданно все разом полетело в тартарары. А жить все-таки надо было, и скрепя сердце смирился Иван со своим новым положением, как таракан в щель, забился в глушь. Но и этого его унижения кому-то было мало.
Вот и огладил тупые верхушки холмов румяный июньский восход, хлынуло солнце, огромное, вездесущее, в пробудившуюся от дремотного раздумья степь. Вот уж спустились и поплыли от него, обжигая молодые травы, зыбкие волны зноя. А Иван беспокойно думал и думал о своем, и от неразрешимой обиды на людей и на самого себя становилось ему все сиротливее, все тяжелее. Судорожно сжималось горло, будто кто-то брал его мертвою хваткой. Однако он был упрям: приступы душевной слабости сменялись у него невыразимой злостью. В такие минуты он настойчиво размышлял о далекой и неизбежной, как ему казалось, Монголии. Если Мурташка согласится вести туда Макарова, то и Соловьев не отстанет, он непременно пойдет с ними — что ему остается делать? Выждет там, когда в Сибири снова начнется какая-нибудь заварушка, а она непременно будет, и вернется Иван в родные места, как ветер свободным, никем не преследуемым человеком.