Поверить не могу, что она думает, что я плачу из-за какого-то там божественного откровения. Что за бред? Впрочем, почему бы не подыграть ей, не убедить ее, что все это время дело было в набожности, позволить ей думать, что я какая-то фриме[198], чудачка, потрясенная святостью этого дурацкого бассейна.
Она ждет, пока я торопливо одеваюсь, затем провожает меня обратно в переднюю, где сидит Хая, которая беседует с женщиной по соседству. Она замечает мои покрасневшие глаза и насупленное лицо, но миссис Мендельсон снова лучезарно улыбается и говорит: «Ой, ваша доченька такая файне мейдл[199], такая чистая душа, такое святое дитя. Она немножко переволновалась, такие эмоции, но вы знаете, как это бывает, в первый-то раз…» Она кивает головой, как марионетка, и я смотрю, как та болтается вверх и вниз, и на секунду это все, что я вижу, — быстрые движения ее головы вверх-вниз. Не чувство ли вины я вижу в этих движениях, или так проявляется страх — этой нервозностью, которой прежде не наблюдалось?
Хая сует ей в руку чаевые, берет меня под руку и уводит прочь. «Так уж плохо было?» Я молчу. Она знает, каково это, она тоже через это проходила и до сих это делает, и я не обязана ей отвечать.
Кстати, я была права насчет правил. После свадьбы никто из служительниц миквы не заставлял меня садиться в ванну — только она одна. Она проявила жестокость, сочла я позже, вероятно, решила закалить меня или поступила, на ее взгляд, более религиозным образом, дошла до крайности. Мне никогда не приходило в голову, что у миссис Мендельсон могли быть более дурные, более личные причины сделать то, что она сделала тем вечером. Несколько лет спустя полиция арестовала служительницу миквы, которая домогалась всех невест, которых обслуживала, но эта история была настолько шокирующей, что никто в нее не верил. В конце концов, когда женщина говорит тебе, что ты должна покориться, потому что так повелел Бог, будешь ли ты сомневаться в ее словах? Это все равно что усомниться в Боге.
Такси все еще ждет снаружи. Я проскальзываю на прохладное кожаное сиденье, и Хая захлопывает за собой дверь. Когда мы останавливаемся на красный свет на Марси-авеню, меня внезапно поражает, как неуместно ее присутствие рядом со мной. В этот момент Хая, по сути, исполняет роль моей матери, сопровождая меня в том, что в общине считается наиважнейшим обрядом, который матери и дочери совершают вместе. По какому праву она присвоила себе эту роль, хотя наши отношения даже отдаленно не похожи на подобную близость, и вся ее забота обо мне — это надзор, чтобы я прилично себя вела и не позорила семью?