Еще она знала русскую литературу. Собственно, для нее это была даже не область знаний, а стихия, в которой она чувствовала себя как рыба в воде. Гумилев, Ахматова, Цветаева… Знать наизусть сотни страниц, знать, наверное, все стихотворения Гумилева! И это в те времена, когда Николай Гумилев был полузапре-щенным в нашей, скрученной по рукам и по ногам литературе…
Как-то мы ее спросили: «Когда же ты успела так узнать Гумилева? И выучить наизусть?!». Мы — спросили как дети. Она — ответила как взрослая, как заправский философ: «Когда? Наверное, еще до моего рождения!».
В кругу Людмилы, в кольце ее знаний и воззрений я воспитывалась и становилась частью московской интеллигенции: ведь мои-то предки были из уральской деревни. Как не быть благодарной судьбе за то, что она свела меня с таким другом, с такой личностью, как Люся Абрамова. О ней, считайте, я почти ничего не рассказала. По-моему, сколько ее не открывай, до конца узнать этого человека невозможно. Может быть она и сама не знает себя…
По сходству творческой энергии, по мироощущению она напоминает мне Марину Цветаеву. Экзальтированная, непримиримая, такая яркая в жизненных проявлениях! Пусть все огнем горит, уж не говоря о том, что на сковороде, на плите может действительно все сгореть до основания, но она, если погрузилась в какой-то ей одной видимый, для нее необходимый мир, в какие-то духовные открытия, — не заметит, что творится у нее в кухне, в низменном, земном мире.
Люся до самозабвения любит природу. Мы с ней рядом дачи снимали, в Тарусе. Были как одна семья, даже няня была одна на всех наших детей. К слову сказать, второй сын Высоцких назван Никитой в честь моего мужа, кинорежиссера Никиты Георгиевича Хубова…
И — энергична она, когда надо осуществить что-то очень интересное, и она осознает, что это зависит и от ее усилий. В конце нашей учебы во ВГИКе она вместе с Игорем Ясуловичем и Евгением Харитоновым пробивала Театр пантомимы. И доказала, что такой театр необходим и для многих зрителей и как часть нашей общей культуры. Но вот принять участие в его уже конкретной организации и пойти туда работать — не смогла. Растворилась в Володе Высоцком, в его искусстве и детях. Она ведь из тех, кто любит фанатически, себя не помня. Я думаю, что ей нужно было вообще закрыть глаза на все Володины экивоки и уж терпеть все до конца. Он ведь ее и любил, и ценил, и уважал. И на коленях просил прощения за свои провинности. Она об этом не говорит, но я-то помню, как все происходило. Как иногда все неожиданно поворачивается! В конце концов, Володя вспоминал о ней, — если вспоминал, — как о прошлом, а Людмила не смогла отодвинуть это прошлое, оно осталось рядом с ней… Что ж? Тем тоньше и богаче ее внутренний мир!